Утверждения о социалистической природе строя в Советском Союзе всегда напоминают мне знаменитую поговорку о том, как трудно найти в темной комнате черную кошку – особенно если ее там нет. Эта отсутствующая кошка – и есть советский социализм. Конечно, и либералы, и сталинисты сходятся в том, что в Союзе был социализм. Это единство двух, казалось бы, совершенно враждебных идеологий, весьма характерно. И дело здесь не только в том, что ее адепты берут за основу самоназвание строя: дескать, раз советский строй официально именовался социализмом – значит, это он и был. Неумение и нежелание анализировать сущность, безусловно, свидетельствует о крахе понятийных потуг как сталинистов, так и либералов. Но, мне кажется, здесь налицо и еще кое-что, а именно сознательная манипуляция с чисто идеологическими целями. Как те, так и другие заинтересованы в том, чтобы дискредитировать действительный социализм и убедить всех, что он невозможен, а возможен только так называемый «реальный социализм» на советский лад. И те, и другие по разному расставляют знаки. Для сталинистов этот «реалсоц» – это желаемая ими общественная модель, для либералов – демонстрация ужасов в стремлении обосновать необходимость сохранения частного капитализма. Но в обоих вариантах в основе – нежелание допустить, чтобы человечество обрело по-настоящему освободительную, эгалитарную и гуманную социальную альтернативу.

Прежде чем мы попробуем установить, чем же именно был социальный строй в Советском Союзе, вначале необходимо констатировать, чем он не был. Иными словами, объяснить, почему он не был социалистическим. А для этого нужно вначале договориться о том, что именно мы понимаем под социализмом.

Несмотря на глубокие и непримиримые противоречия между марксизмом и анархизмом, оба эти течения, как известно, считают своей целью достижение социализма в форме коммунистического общества. В понимании ими коммунизма существуют определенные различия: Кропоткин видел его как постиндустриальную и децентрализованную федерацию вольных коммун, Маркс и Энгельс – как высокоиндустриализированное общество с централизованной экономикой. И тем не менее, в понимании некоторых важнейших и основополагающих характерных черт социализма-коммунизма обе доктрины сходятся.

Прежде всего, в представлениях анархизма и классического марксизма между коммунизмом и социализмом нет разницы, это синонимы. Да, анархизм выступает за немедленный переход к коммунистическому распределению, Маркс и Энгельс предлагали поэтапный путь послереволюционных реформ с рядом стадий, но и они не именовали первую, раннюю стадию коммунизма особым «социализмом». Так что утверждения, что в Союзе не существовало коммунизма, но, дескать, существовал социализм, с этой точки зрения не выдерживает критики. Как мы увидим, то, что было в Союзе, никак не соответствовало даже ранней стадии коммунизма, по Марксу.

И для анархистов, и для Маркса с Энгельсом, социализм (он же – коммунизм) – это общество безгосударствнного общественного самоуправления, или ассоциация свободных самоуправляющихся производителей. Вопреки позиции, возобладавшей во Втором Интернационале, а затем у большевиков, – Маркс был далеки от идеи огосударствления при социализме. В «Анти-Дюринге» Энгельс специально издевался над отождествлением государственной собственности с социализмом, заявляя, что официальное провозглашение средств производства собственностью государства после революции будет последним актом государства, как такового, после чего оно станет отмирать. Передавая все функции самоорганизованному обществу. Иными словами, и анархисты, и «марксизм Маркса» считали, что экономика при социализме будет уже не частной, и не государственной собственностью, а общественным достоянием.

И для анархистов, и для Маркса, социализм – это общество без наемного труда. Свободно ассоциированные производители сами распоряжаются произведенным продуктом, а не трудятся за зарплату, на которую они затем покупают товары, произведенные ими, но принадлежащими работодателю, будь он частным предпринимателем или государством.

Это подводит нас к следующей характерной черте социализма – отсутствию товарно-денежных отношений. Даже в предлагавшейся Марксом первой стадии коммунизма, где распределение должно осуществляться не по потребностям (за что выступают анархисты), а «по труду», речь не идет о сохранении денег и зарплаты. Каждый работник на равных получает квитанцию о проработанных им рабочих часах и в обмен может получить количество продуктов, на производство которых затрачено столько же времени. Купля-продажа, кредиты, сбережение денег и тому подобные вещи отсутствуют.

И анархисты, и Маркс с Энгельсом провозглашали, что при социализме должно исчезнуть существующее в настоящее время разделение труда. Иными словами, произойдут интеграция промышленного и сельскохозяйственного труда, умственного и физического труда, резко сократится рабочее время, исчезнет разрыв между городом и деревней. За счет сокращения рабочего времени, целостного интегрального образования и перемены труда каждый человек сможет полностью, всесторонне и свободно реализовать все свои способности.

Достаточно посмотреть на Советский Союз, чтобы легко убедиться: все названные сущностные черты социализма там не только отсутствие, но не происходило даже развития в эту сторону. Государство не отмирало, а, наоборот, укрепилось, по сравнению с капитализмом, средства производства были огосударствлены, а не обобществлены, товарно-денежные отношения сохранялись, работники трудились за зарплату, на которую затем покупали товары, разрыв между различными формами и видами труда, между городом и деревней никуда не исчез, и т.д.

Иными словами, никаким социализмом в Советском Союзе и не пахло. Тогда что же это было?

Начать придется с выяснения того, какую модель стремились создать большевики первого эшелона во главе с Лениным и Троцким. «Все граждане превращаются здесь в служащих по найму у государства... Все общество будет одной конторой и одной фабрикой...», – писал Ленин осенью 1917 г. в брошюре «Государстве и революция».

То, что большевики понимали под социализмом, было, по существу, дальнейшим развитием и сверхцентрализацией индустриально-капиталистического производства с характерными для него иерархией, жестким разделением функций на управленческие и исполнительские, подчинением человека технике и отделением производителя от потребителя. «Высоко технический оборудованный» «механизм общественного хозяйничанья здесь уже готов», – доказывал Ленин. Но эгоизм отдельных капиталистов мешает использовать его, как должно.

Большевики прекрасно понимали, что русская буржуазия неспособна на такой рывок, а умеренные социалисты недостаточно решительны, чтобы взять эту роль на себя. В этом они и видели свою миссию: взять власть и создать «хозяйство, организованное по типу государственно-капиталистической монополии», но служащее не отдельным капиталистам, а «всему народу», прежде всего, трудящимся классам. В ходе Русской революции большевистская партия намеревалась захватить политическую власть, осуществить государственно-капиталистическую программу-минимум (национализация банков, монополий, земли, установление правительственного контроля над остальной частнопредпринимательской деятельностью, активная социальная политика государства), а после победы грядущей мировой революции – перейти к социалистическим преобразованиям. Предлагавшаяся структура управления экономикой была заимствована у модели «военного социализма», сложившегося в кайзеровской Германии, с характерными для нее принудительным отраслевым трестированием и жестким государственным руководством. Конечно, большевики, считавшие необходимыми куда более масштабные и форсированные усилия по централизации и модернизации экономики страны, пошли гораздо дальше, чем проводники политики немецкого «военного социализма», которые не предполагали полностью огосударствлять собственность. «Войной и разрухой все страны вынуждены идти от монополистического капитализма к государственно-монополистическому капитализму. Таково объективное положение, – писал Ленин в октябре 1917 г. – Но в обстановке революции… государственно-монополистический капитализм непосредственно переходит в социализм» (разумеется, государственный социализм). Не случайно, что частным предпринимателям, готовым сотрудничать с новой системой, в ней отводилось важное место – специалистов, техников и управленцев. Они должны были по-прежнему управлять наемными работниками, но уже… в интересах всего общества. Еще до Октября 1917 г. в статье «Удержат ли большевики государственную власть?» Ленин настаивал: «Недостаточно «убрать вон» капиталистов, надо (убрав вон негодных, безнадежных «сопротивленцев») поставить их на новую государственную службу», «заставить работать в новых организационно-государственных рамках».

Иными словами, уже в изначальном ленинизме отчетливо обнаруживались этатистские и антиэгалитарные черты, которые отличали его от «марксизма Маркса». Маркс допускал кратковременное укрепление государства, но предполагал его быстрое отмирание, так что переходная диктатура пролетариата должна была привести к безгосударственному социалистическому обществу. У Ленина уже намечается отделение социализма от коммунизма, с пониманием социализма как дальнейшего развития капиталистической организации производства – но без капиталистов. Тем не менее большевики-якобинцы, несмотря на свои идеи воспитательной диктатуры над якобы незрелыми и неготовыми к социализму массами, были убеждены в том, что, в конечном счете, государство будет идти к отмиранию и все черты «социализма-коммунизма по-Марксу» в итоге будут реализованы. Но через государственный капитализм.

Однако партийно-государственно-хозяйственная номенклатура, восторжествовавшая при советском термидоре и обретшая своего вождя в лице Сталина, не имела ни малейшего интереса в каком-либо отмирании государства, пусть даже в будущем. Вот почему в самой идеологии режима исподволь накапливалось расхождение с изначальным ленинизмом (в вопросах об «отмирании» государства и товарно-денежных отношений, в национальном вопросе и т.д.), и прежняя большевистская доктрина чем дальше, тем больше смешивалась с элементами традиционализма и имперского шовинизма. Официальным «теоретикам» и пропагандистам приходилось прилагать немалые усилия для того, чтобы свести концы с концами. Чтобы обосновать и оправдать негласную эволюцию идеологии, позднее (уже после Сталина) был придуман термин «реальный социализм»: дескать, да, не все получилось «по Марксу» и «по Ленину». Социализм получился не «идеальный», а такой, как есть в реальности. И в народе шутили: «Я колебался вместе с генеральной линией партии».

Хотя сталинизм исторически вырос из ленинизма, в действительности Сталин вряд ли намеревался строить «социализм» даже в его ленинском понимании – как временную «воспитательную диктатуру», своего рода переходный государственный капитализм, которому впоследствии надлежало «отмереть». На обложке имевшегося в его личной библиотеке экземпляра брошюры Ленина «Государство и революция» Сталин написал: «Теория изживания [государства] есть гиблая теория!». В отличие от якобинцев-большевиков периода революции, сталинская бюрократия не собиралась никого «воспитывать» и приучать к грядущему в несбыточном будущем социалистическому самоуправлению. Ее представления об обществе чем-то неуловимо напоминали древнекитайский легизм с его представлениями об изначально дурной, ленивой и смутьянской натуре человека и благодетельности сурового диктаторского Закона, призванного силой и наказаниями внедрить добродетель. Эти настроения были ярко выражены устами одного из персонажей повести А.Платонова «Город Градов»:

Бюрократия имеет заслуги перед революцией: она склеила расползавшиеся части народа, пронизала их волей к порядку и приучила к однообразному пониманию обычных вещей (…) И как идеал зиждется перед моим (…) взором то общество, где деловая официальная бумага проела и проконтролировала людей настолько, что, будучи по существу порочными, они стали нравственными. Ибо бумага и отношение следовали за поступками людей неотступно, грозили им законными карами, и нравственность сделалась их привычкой.

Якобинцы-большевики видели в модернизации России и ее индустриализации необходимую, в их представлении, предпосылку для созревания социалистической формы организации производства, так как социализм для них был гигантской единой фабрикой. Номенклатура тоже была за модернизацию, но рассматривала ее, в первую очередь, как источник своего могущества, своей власти и своих привилегий, включая и внешнеполитическую экспансию. Поэтому российская модернизация должна была, в ее представлении, носить форсированный характер, ломая общество через колено. С широкомасштабной принудительной модернизацией подвластной им страны, с созданием мощной современной тяжелой и военной промышленности власти связывали не только решение внутренних проблем, но и мощь государства, а значит, стабильность господства и привилегий правящего слоя.

Особенная скорость и жестокость такой форсированной модернизации объяснялась, по словам немецкого исследователя Роберта Курца, автора блестящей «Черной книги капитализма», тем, что «в нее, невероятно короткую по времени, уложилась эпоха длиною в две сотни лет: меркантилизм и Французская революция, процесс индустриализации и империалистическая военная экономика, слитые вместе». Советский Союз, управляемый бюрократией, которая взяла на себя «историческую миссию» буржуазии, вынужден был по её воле и под её властью за считанные десятилетия проделать весь многовековой жестокий путь капитализма: экспроприацию крестьянства, пролетаризацию основной массы населения, промышленную революцию и переход к «тейлористскому», конвейерному этапу индустриального общества.

По существу, номенклатура выполняла социальную функцию «коллективных» капиталистов, сообща владея т.н. «общенародной» (государственной) собственностью и присваивая прибавочный продукт, производимый в советском обществе. Однако распределение этого продукта осуществлялось не на основе официальных прав собственника или количества акций (как при частном капитализме), а в соответствии с должностью, занимаемой в партийной, государственной и хозяйственной иерархии – подобно тому, как это происходит в административном аппарате крупных фирм и корпораций. Фактически, Советский Союз и был такой гигантской компанией – «корпорацией СССР». Распределение прибыли, полученной этой корпорацией, было организовано в различных формах, включая официальную «зарплату» чиновника и различные льготы, связанные с его должностным положением. Трудящиеся страны оставались, как и при капитализме, наемными работниками. Они получали заработную плату и на полученные деньги покупали произведенные товары. А номенклатурщики выступали в роли менеджеров этой корпорации.

Так что же: классическая модель государственного капитализма? Ведь капитализм, как признавал и Маркс, – это, прежде всего, всеобщая система наемного рабства!

Но самое позднее здесь необходимо сделать одну весьма существенную оговорку. Приверженцы тезиса о том, что при капитализме происходит неминуемая и неуклонная централизация и концентрация собственности, полагают, что государственный капитализм – это капитализм наиболее развитый, высшая его стадия. При этом упускают из виду, что как раз при раннем капитализме существовали такие явления, как огромные государственные мануфактуры с полукрепостным трудом и проводилась экономическая политика меркантилизма. И если мы посмотрим на советский вариант государственного капитализма, то обнаружим множество черт, которые роднят его именно с ранним капитализмом или, как это принято иногда выражаться, капитализмом с сильнейшими
докапиталистическими пережитками. В качестве иллюстрации приведу лишь несколько примеров.

Наемный труженик «концерна СССР» вынужден был покупать товары у своего же собственного нанимателя. Это классический вариант раннекапиталистических отношений, при которых работник получает зарплату чеками, на которые приобретает товары в лавке хозяина его же завода.

Еще один пример – фактическое прикрепление крестьян к колхозам, а рабочих – к заводам, на которых они работают. Такая практика существовала при Сталине, когда за самовольную попытку сменить работу полагалось уголовное наказание. Но и в последующем работник мог лишь поменять то отделение «концерна СССР», на котором он работал, но не концерн-работодателя в целом.

В ходе сталинской модернизации, номенклатура осуществляла те же классические преобразования, которые проводились в Европе на пути к капитализму, на его первых этапах и в период первоначального накопления: уничтожение крестьянской общины, экспроприация мелких независимых производителей, организация подобия «работных домов»… Неудивительно, что, как и на Западе, эта политика вела к массированным жертвам среди трудящихся классов и осуществлялась за их счет. О катастрофических последствиях уничтожения крестьянской общины всего за несколько лет и вызванного этим голода я уже и не говорю. За счет средств и хлеба, выкачанных из крестьян, «концерн СССР» закупал станки и строил гигантские заводы. Сотни тысяч заключенных служили почти даровой рабочей силой на строительстве гигантских объектов промышленности. Но и в городах капиталистическая модернизация по-советски осуществлялась за счет рабочего народа. Достаточно назвать всего две цифры: средняя покупательная способность заработной платы, измеряемая в продуктах питания, сократилась за 1928–1940 гг. почти в три раза при росте производительности труда за тот же период более чем в три раза.

Именно ценой жесточайшей эксплуатации трудового народа в стране были созданы основы индустриально-капиталистического общества, в котором докапиталистические элементы смешивались с чертами разных этапов капитализма: от раннекапиталистических до развитых, фордистско-тейлористских.

После бурных протестов и восстаний 1950-х – начала 1960-х гг. (включая всеобщую стачку в Новочеркасске и акции протеста по всей стране в 1962 г.) правящий класс вынужден был пойти на создание специфического варианта «социального государства», от которого позднее, в годы перехода к «рынку и демократии» почти ничего не осталось. Но тогдашние социальные «достижения» не были добрым подарком щедрых властей, «заботившихся» о народе. После 1962 г. правители СССР на 2 десятилетия приучились сдерживать свои эксплуататорские аппетиты. С этого момента берет свое начало своеобразный общественный компромисс – никем и никогда не озвученный и не подписанный, но, тем не менее, молчаливо соблюдавшийся: режим вынужден был отказаться от чрезмерно жестокого «модернизаторского» форсажа. Да, зарплаты и пенсии в СССР оставались низкими (хотя и существенно подросли после 1962 г.), но зато власть имущие примирились с куда меньшим ростом производительности труда и производственных норм, чем тот, какой они хотели бы выжать из работников. Они вынуждены были поддерживать цены на продукты питания и квартплату на сравнительно низком уровне и фактически субсидировать их. Им и в голову не могло теперь прийти посягнуть на бесплатное образование и бесплатную медицину. «Нам делают вид, что платят, зато мы делаем вид, что работаем», – шутили советские рабочие. Это был их способ ограничить эксплуатацию и неумолимую хватку государства. И это была действительная основа советского варианта социального государства. Рабочие Новочеркасска заплатили за нее собственной кровью…

Конечно, советский правящий класс чем дальше, тем больше тяготился этим негласным компромиссом. О нем периодически напоминали новые з
На какое-то время прибыли от продажи нефти успокаивали партийных и хозяйственных лидеров, но с падением мировых цен на «черное золото», растущим отставанием от западных конкурентов, сокращением темпов экономического роста и, следовательно, прибылей правителей, власть имущие решились в середине 1980-х гг. перейти в наступление на «плохо работавших» трудящихся. Для пересмотра социальной и трудовой политики им понадобилось, в конечном счете, спустить «коммунистический» флаг, изменить методы эксплуатации и господства. Менеджеры «концерна СССР» поделили его собственность между собой, превратившись в «нормальных» частных капиталистов. Но это, как модно теперь выражаться, уже совсем другая история.