Под широким стеклянным куполом Таврического дворца в этот ясный морозный январский день с раннего утра оживлённо суетились люди. Моисей Соломонович Урицкий, невысокий, бритый, с добрыми глазами, поправляя спадающее с носа пенсне с длинным заправленным за ухо чёрным шнурком и переваливаясь с боку на бок, неторопливо ходил по коридорам и светлым залам дворца, хриплым голосом отдавая последние приказания.
У железной калитки проверяет билеты отряд моряков в чёрных бушлатах, затянутых крест-накрест пулемётными лентами. Я вхожу в погребённый под сугробами снега небольшой сквер Таврического дворца. По широкой каменной лестнице мимо прямых беломраморных колонн прохожу в просторный вестибюль, раздеваюсь и по старинным извилистым коридорам, пахнущим свежей краской, направляюсь в комиссию по выборам в Учредительное собрание, где мне выдают подписанный Урицким продолговатый билет из тонкого зелёного картона с надписью «Член Учредительного собрания от Петроградской губернии».
Громадные залы дворца наполняются депутатами. Рабочие и работницы, пришедшие по билетам для публики, заранее занимают места на хорах.
В одном из больших залов собираются члены фракции большевиков. Здесь встречаю членов ЦК Сталина и Свердлова. Сплочённо держатся москвичи — Скворцов-Степанов, Бубнов, Ломов, Варвара Яковлева.
В ватном пальто с барашковым воротником и в круглой меховой шапке с наушниками быстрой походкой входит Ленин. На ходу раскланиваясь и торопливо пожимая руки, он застенчиво пробирается на своё место, снимает пальто и осторожно вешает его на спинку стула.
От зимнего солнца и ослепительно сверкающих за окнами мягких сугробов снега в комнате необычно светло.
Яков Михайлович Свердлов в чёрной лоснящейся кожаной куртке, положив на стол тёплую меховую шапку, открывает заседание фракции.
Начинаются прения о порядке дня. Кто-то развивает план наших работ в расчёте на длительное существование «учредилки». Бухарин нетерпеливо шевелится на стуле и, подняв указательный палец, требует слова.
-- Товарищи, — возмущённо и насмешливо говорит он, — неужели вы думаете, что мы будем терять здесь целую неделю? Самое большее мы просидим три дня.
На бледных губах Владимира Ильича играет загадочная улыбка. Тов. Свердлов, держа в обеих руках лист бумаги с напечатанным на машинке текстом, медленно оглашает Декларацию прав трудового народа. Выразительно шевелятся его полные губы, окаймлённые чёрными усами и чёрной остроконечной бородкой. Декларация прав, которая будет предложена Учредительному собранию, закрепляет все действия Советской власти в отношении мира, земли и рабочего контроля над предприятиями. Окончив чтение, Свердлов неторопливо садится и, протирая платком снятое с носа пенсне, доброжелательно обводит аудиторию живыми, слегка утомлёнными тёмными глазами.
После коротких прений большинство фракции голосует за то, что если Учредительное собрание не примет сегодня декларацию, то нам необходимо немедленно уйти.
Без прений принимаем решение не выставлять своей кандидатуры в председатели «учредилки», а поддержать Марию Спиридонову, кандидата фракции левых эсеров.
Кто-то докладывает, что во дворец явились в полном составе вожди правых эсеров: Виктор Чернов, Бунаков-Фундаминский и Гоц.
Мы поражаемся наглости Гоца, который руководил восстанием юнкеров, долго скрывался в подполье, а теперь вдруг неожиданно всплыл на поверхность. Тут же узнаём, что эсеры устроили демонстрацию, которая с антисоветскими лозунгами движется к Таврическому дворцу.
Вскоре сообщают, что на углу Кирочной и Литейного демонстрация рассеяна красными войсками, стрелявшими в воздух.
На бронзовом циферблате стрелка подходит к четырём часам. Нас торопят, зовут, говорят, что депутаты уже собрались, нервничают и даже хотят самовольно открыть заседание. Мы прерываем совещание и направляемся в зал заседаний.
II
Огромный амфитеатр со стеклянным потолком и широкими белыми колоннами полон народу. Пустуют лишь места на левом фланге. Наш сектор составляет треть всего зала. В центре и справа разместились эсеры. Вот в первом ряду, закинув голову и широко улыбаясь, разговаривает с друзьями Виктор Чернов. Напряжённо разглядывая что-то сквозь пенсне, сидит Бунаков-Фундаминский с длинными, зачёсанными назад волосами. Округлое лицо желающего казаться спокойным Гоца дышит внутренним возбуждением и тревогой. Битком набитые хоры пестрят чёрными суконными блузами и косоворотками из цветного сатина.
Среди разговоров и шуток, хлопая пюпитрами, мы неторопливо рассаживаемся по местам. Вдруг в центре зала, где расположились эсеры, подымается узкоплечий субъект и голосом, полным досады и раздражения, нетерпеливо заявляет:
-- Товарищи, уже четыре часа. Предлагаем старейшему из членов открыть заседание Учредительного собрания.
Очевидно, эсеры подготовились к торжеству и распределили между собой роли. Как по сигналу, на высокую кафедру с трудом и одышкой подымается дряхлый старик, обросший длинными волосами и длинной седой бородой. Это — земский деятель, бывший народоволец Швецов. Товарищ Свердлов, который должен был открыть заседание, где-то замешкался и опоздал.
Старчески трясущейся рукой Швецов берётся за колокольчик и неуверенно трясёт им.
Эсеры хотели открыть Учредительное собрание независимо от Советской власти. Напротив, нам было важно подчеркнуть, что Учредительное собрание открывается не путём самопроизвольного зачатия, а волею ВЦИКа, который отнюдь не намерен передавать «учредилке» свои права хозяина Советской страны.
Видя, что Швецов всерьёз собирается открыть заседание, мы начинаем бешеную обструкцию: кричим, свистим, топаем ногами, стучим кулаками по тонким деревянным пюпитрам. Когда всё это не помогает, мы вскакиваем со своих мест и с криком «долой!» кидаемся к председательской трибуне. Правые эсеры бросаются на защиту старейшего. На паркетных ступеньках трибуны происходит лёгкая рукопашная схватка. Швецов растерянно звонит в колокольчик и беззвучно, беспомощно шевелит бледными трясущимися губами. Своим шумом мы заглушаем его слабый старческий голос. Вдруг рядом с осанистым рыхлым Швецовым на председательском возвышении вырастает узкоплечий и худощавый Свердлов в чёрной кожаной куртке. С властной уверенностью берёт он из рук оторопевшего старца светлый никелированный колокольчик и осторожным, но твёрдым жестом хладнокровно отстраняет Швецова.
Неистовый шум, крики, протесты, стук кулаков по пюпитрам несутся со скамей взволнованных эсеров и меньшевиков. Но Свердлов, как мраморный монумент, с невозмутимым спокойствием застыл на трибуне и с вызывающей насмешкой глядит на противников сквозь крупные овальные стёкла пенсне. Он хладнокровно звонит в колокольчик и делает широкий повелительный жест худой волосатой рукой, безмолвно призывая собрание восстановить тишину. Когда постепенно шум смолкает, Свердлов с необыкновенным достоинством, громкой и внятной октавой на весь зал возглашает:
-- Исполнительный комитет Советов рабочих и крестьянских депутатов поручил мне открыть заседание Учредительного собрания.
-- Руки в крови! Довольно крови! — истерически завизжали меньшевики и эсеры, как собаки, которым придавили хвосты.
Бурные аплодисменты с наших скамей заглушают эти истерические стенания.
-- Центральный исполнительный комитет Советов рабочих и крестьянских депутатов... — металлическим басом торжественно отчеканил товарищ Свердлов.
-- Фальсифицированный, — тонким фальцетом тявкнул опять какой-то эсер.
-- ...Выражает надежду, — не смущаясь, по-прежнему твёрдым тоном продолжает товарищ Свердлов, — выражает надежду на полное признание Учредительным собранием всех декретов и постановлений Совета Народных Комиссаров. Октябрьская революция зажгла пожар социалистической революции не только в России, но и во всех странах.
На правых скамьях кто-то хихикнул. Яков Михайлович, смерив его уничтожающим, презрительным взглядом, повышает голос:
-- Мы не сомневаемся, что искры нашего пожара разлетятся по всему миру и недалёк тот день, когда трудящиеся классы всех стран восстанут против своих эксплуататоров так же, как в Октябре восстал российский рабочий класс и следом за ним российское крестьянство.
Как стая перелётных белых лебедей порывисто взметается к небу, так вырываются у нас восторженные аплодисменты.
-- Мы не сомневаемся в том, — ещё смелее и увереннее говорит председатель ВЦИКа, — что истинные представители трудящегося народа, заседающие в Учредительном собрании, должны помочь Советам покончить с классовыми привилегиями. Представители рабочих и крестьян признали права трудового народа на средства и орудия производства, собственность на которые давала возможность до сих пор господствующим классам всячески эксплуатировать трудовой народ. Как в своё время французская буржуазия в период великой революции 1789 года провозгласила декларацию прав на свободную эксплуатацию людей, лишённых орудий и средств производства, так и наша Российская социалистическая революция должна выставить свою собственную декларацию.
Вся наша фракция опять горячо аплодирует. Меньшевики и эсеры, насторожившись, хранят враждебное молчание.
-- Центральный исполнительный комитет выражает надежду, что Учредительное собрание, поскольку оно правильно выражает интересы народа, присоединится к декларации, которую я буду иметь честь сейчас огласить, — заявляет Яков Михайлович и спокойно, не торопясь, торжественно оглашает декларацию, заканчивая выступление следующими словами: — Объявляю по поручению Всероссийского центрального исполнительного комитета Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов Учредительное собрание открытым.
Мы поднимаемся и запеваем «Интернационал». Все члены Учредительного собрания тоже встают, громко щёлкая откидными стульями, и один за другим нестройно подхватывают пение. Медленно и победоносно плывут в воздухе торжественные звуки международного пролетарского гимна.
В центре зала, в первом ряду, расставив толстые ноги и высоко закинув курчавую седеющую голову, самодовольно поёт, кокетливо улыбаясь и широко раскрывая рот, лидер правых эсеров Виктор Чернов, этакий Лихач Кудрявич. От удовольствия он закрывает глаза. Иногда поворачивается своим тучным телом к депутатам и дирижирует толстыми, короткими обрубками пальцев, как псаломщик, исполняющий обязанность регента на клиросе приходской церкви.
«Но если гром великий грянет над сворой псов и палачей», — поёт Учредительное собрание.
При этих словах Виктор Чернов лукаво щурит плутоватые глазки и с вызывающей улыбкой на полных, плотоядных губах демонстративно делает широкий, размашистый жест в нашу сторону.
Окончив пение, мы громко провозглашаем:
-- Да здравствует Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов! Вся власть Советам!
-- Вся власть Учредительному собранию! — раздражённо кричит с места правый эсер Быховский.
Свердлов восстанавливает тишину громогласным заявлением:
-- Позвольте надеяться, что основы нового общества, предуказанные в этой декларации, останутся незыблемыми и, захватив Россию, постепенно охватят и весь мир.
-- Да здравствует Советская республика! — снова летит с наших скамей единодушный восторженный возглас.
С увлечением, не жалея рук, мы оглушительно бьём в ладоши.
III
Слово к порядку дня получает правый эсер Лордкипанидзе. Поднявшись на ораторскую трибуну, он, спеша и волнуясь, словно боясь, что его сейчас лишат возможности говорить, гневно заявляет:
-- Фракция эсеров полагала бы, что давно уже надо было приступить к работам Учредительному собранию. Мы считаем, что Учредительное собрание может само открыться; нет иной власти, кроме власти Учредительного собрания, которая может открыть его.
Негодование, переполняющее нас, вырывается наружу. Свистки, шум, крики «долой!», удары пюпитрами и по пюпитрам заглушают слова оратора. Сзади него на председательском возвышении невозмутимо застыл Свердлов. Он для приличия звонит в никелированный колокольчик и, метнув в нашу сторону весёлыми, смеющимися глазами, с напускным беспристрастием небрежно роняет:
-- Прошу соблюдать спокойствие.
В наступившей тишине Лордкипанидзе, не оборачиваясь, большим пальцем правой руки указывает через плечо на Свердлова и презрительно замечает:
-- Ввиду того что гражданин, который стоит позади меня, руководит...
Эта наглость окончательно выводит нас из себя. Заключительные слова Лордкипанидзе тонут в гуле и грохоте, в неистовых пронзительных свистках.
С изумительной выдержкой Яков Михайлович проходит мимо выходки, направленной лично против него, и спокойным тоном человека, уверенного в своих силах, с тем же внешним бесстрастием заявляет:
-- Я покорнейше прошу соблюдать тишину. Если потребуется, я собственной властью, данной мне Советами, могу сам призвать к порядку оратора. Будьте добры не шуметь.
Шум прекращается, и Лордкипанидзе, захлёбываясь, возобновляет чтение своей декларации.
-- Мы считаем, — заканчивает он, — что выборы председателя должны идти под председательством старейшего. Однако на этой почве вам, господа, как бы вы этого ни хотели, мы окончательного боя не дадим, на эту уловку не пойдём и на этом формальном поводе разорвать с Учредительным собранием мы вам возможности не предоставим.
Лордкипанидзе сходит с трибуны. На его тонком и остром лице просвечивает сознание исполненного долга. В центре и справа его приветствуют аплодисментами. Выступление Лордкипанидзе открывает карты правых эсеров. Мне становится ясно, что они решили беречь Учредительное собрание, как в своё время кадеты берегли первую думу. Они хотят использовать Учредительное собрание как легальную базу для свержения власти Советов.
Тут же я вспоминаю, как за несколько дней до открытия «учредилки» мне пришлось до хрипоты спорить с эсерами в красных кирпичных казармах 2-го Балтийского экипажа, на глухом и пустынном Крюковом канале. Правые эсеры тогда играли ва-банк. Они вели азартную и авантюристическую борьбу за овладение питерским гарнизоном. Подпольные боевые организации правых эсеров стремились внедриться в каждую воинскую часть. На митинг матросов 2-го Балтийского экипажа явился весь цвет правых эсеров во главе с членом Учредительного собрания Брушвитом. Ожидался Виктор Чернов, но он почему-то не приехал. В унылом коридоре, освещённом тусклыми электрическими лампочками, я неожиданно встретил молодого эсера Лазаря Алянского, который, заложив руки в карманы брюк с широченным клешем, важно разгуливал в тёмно-синей матросской голландке с выпущенным наружу воротником. При встрече со мной он смутился и покраснел.
-- Почему вы надели матросскую форму? — удивлённо спросил я его.
Алянский сконфузился ещё больше.
-- Я теперь поступил во флот, — глядя мне прямо в глаза и, как всегда, сильно картавя, выпалил Лазарь Алянский.
Я не мог удержать улыбки.
Для проникновения в казармы эсеры широко применили тогда своего рода «хождение в народ», которое на практике превратилось в простой маскарад.
Вскоре открылся митинг. С невысокой эстрады матросского клуба гремели речи эсеров с немилосердным завыванием провинциальных трагиков, с громкими истерическими воплями церковных кликуш, с исступлёнными звучными ударами кулаком по собственной мясистой груди.
-- У вас, большевиков, руки в крови, — грозно рычал, потрясая перстом, правоэсеровский златоуст.
Но эти укоры и обвинения не находили сочувствия среди моряков. Даже молодые матросы осеннего призыва грудью стояли за Советскую власть и за большевистскую партию. Не помог и самоотверженный маскарад Алянского. Во 2-м Балтийском экипаже эсеры потерпели внушительное поражение.
Даже Преображенский и Семёновский полки, на которые больше всего рассчитывали правоэсеровские вожди, обманули их ожидания. Несмотря на неутомимую, бешеную активность эсеров, в день открытия Учредительного собрания ни одна часть питерского гарнизона не согласилась поддержать партию Керенского и Чернова.
IV
На трибуну не спеша поднимается Иван Иванович Скворцов-Степанов. Повернувшись всем корпусом к правым скамьям и нервно подёргивая стриженой с проседью головой, он с большим подъёмом, доходящим до пафоса, разоблачает лицемерие правых эсеров.
-- Товарищи и граждане! — отчётливо и громко басит Скворцов-Степанов, подкрепляя свои слова энергичными жестами длинной сухощавой руки. — Я прежде всего должен выразить изумление тому, что гражданин предыдущий оратор угрожал нам разрывом с нами, если мы будем предпринимать известные действия. Граждане, сидящие направо! Разрыв между нами давно уже совершился. Вы были по одну сторону баррикад — с белогвардейцами и юнкерами, мы были по другую сторону баррикад — с солдатами, рабочими и крестьянами.
Попутно Иван Иванович, как теоретик, даёт урок полигграмоты нашим врагам.
-- Как это можно, — недоумевает он, — апеллировать к такому понятию, как общенародная воля... Народ не действует в целом. Народ в целом — фикция, и эта фикция нужна господствующим классам. Между нами всё покончено. Вы — в одном мире с кадетами и буржуазией, мы — в другом мире с крестьянами и рабочими.
Впоследствии Скворцов-Степанов с гордостью рассказывал мне, что его речь была одобрена Лениным.
Товарищ Свердлов, отставляя в сторону песочные часы, предлагает приступить к выборам председателя. Для подсчёта голосов каждая фракция выделяет двух представителей. Наша фракция избирает меня и П. Г. Смидовича — человека с мягкими седыми волосами и голубыми близорукими, как бы изумлёнными глазами за круглыми стёклами золотых очков. Мы взбираемся по ступенькам на ораторскую трибуну, куда приносят два деревянных ящика, прикрытых с одной стороны чёрной коленкоровой занавеской. Это — избирательные урны. На одной из них надпись — «Чернов», а на другой — «Спиридонова». Свердлов строгим тоном учителя по алфавиту вызывает депутатов. На трибуне они получают от нас по два шара: чёрный и белый. В одну урну каждый бросает белый, избирательный, шар, а в другую — чёрный, неизбирательный.
Свердлов, которому явно наскучила утомительная процедура, всё быстрее выкликает депутатов, и вскоре перед урнами вырастает длинная очередь.
Наконец голосование кончено. Со вздохом облегчения мы приступаем к подсчёту шаров в обеих урнах. Итоги сообщаем Свердлову.
Звеня колокольчиком, он приглашает всех занять места и металлическим голосом заявляет:
-- Позвольте огласить результаты голосования. Чернов получил избирательных — двести сорок четыре и неизбирательных — сто пятьдесят один. Спиридонова — избирательных — сто пятьдесят один и неизбирательных — двести сорок четыре. Таким образом, избранным считается член Учредительного собрания Чернов. Прошу занять место.
И Яков Михайлович с достоинством сходит с трибуны, уступая место сияющему Чернову. Не садясь в кресло, Чернов произносит цветистую речь. Но сегодня он, видимо, не в ударе — говорит вяло, с трудом, с напряжением, искусственно взвинчивая себя в наиболее патетических местах.
-- Все усталые, которые должны вернуться к своим очагам, которые не могут быть без этого, как голодные не могут быть без пищи, — витийствует Виктор Чернов.
«Словечка в простоте не скажет», — думаю я, тяготясь однообразным и надоедливым красноречием. И мне вспоминается длинноволосый профессор-краснобай Валентин Сперанский, кумир бестужевских первокурсниц, который даже в домашнем быту во время болезни говорил напыщенным высоким штилем: «Меня постигла злая инфлюэнца...»
-- Уже самым фактом открытия первого заседания Учредительного собрания провозглашается конец гражданской войне между народами, населяющими Россию, — торжествующе обводя зал широко раскрытыми глазами, продолжает сладкозвучно декламировать Виктор Чернов.
Его слушают плохо; даже эсеры болтают, зевают, выходят из зала. Наши на каждом шагу перебивают оратора презрительными насмешками, иронией, издевательством.
Публике, переполняющей хоры, тоже надоедает его пустая и нудная болтовня. Она сверху подаёт свои реплики. Чернов теряет терпение, предлагает шумящим удалиться и, наконец, угрожает «поставить вопрос, в состоянии ли здесь некоторые вести себя так, как это подобает членам Учредительного собрания».
Бессильные угрозы Чернова окончательно выводят нас из себя. В шуме и гаме тонут его слова. Как за спасательный круг, он хватается за дребезжащий колокольчик и в бессилии погружается в широкое, массивное кресло, откуда торчит лишь его седая кудлатая голова.
V
Как заунывный осенний дождь, льются в зал потоки скучных речей. Уже давно зажглись незаметно скрытые за карнизом стеклянного потолка яркие электрические лампы. Зал освещён приятным матовым светом. Всё больше редеют покойные мягкие кресла широкого амфитеатра; члены Учредительного собрания прогуливаются по гладкому, скользкому, ярко начищенному паркету роскошного Екатерининского зала с круглыми мраморными колоннами, пьют чай и курят в буфете, отводят душу в беседах.
Нас приглашают на заседание фракции. По предложению Ленина мы решили покинуть Учредительное собрание, ввиду того что оно отвергло Декларацию прав трудящегося и обездоленного народа.
Оглашение заявления о нашем уходе поручается Ломову и мне. Кое-кто хочет вернуться в зал заседаний. Владимир Ильич удерживает.
-- Неужели вы не понимаете, — говорит он, — что если мы вернёмся и после декларации покинем зал заседаний, то наэлектризованные караульные матросы тут же, на месте, перестреляют оставшихся? Этого нельзя делать ни под каким видом, — категорически заявляет Владимир Ильич.
После фракционного совещания меня и других членов правительства приглашают в Министерский павильон на заседание Совнаркома. Я состоял тогда заместителем Народного комиссара по морским делам («Замком по морде» сокращённо прозвали мою должность испытанные остряки).
Заседание Совнаркома началось, как всегда, под председательством Ленина, сидевшего у окна за письменным столом, уютно озарённым настольной электрической лампой под круглым зелёным абажуром.
На повестке стоял только один вопрос: что делать с Учредительным собранием после ухода из него нашей фракции?
Владимир Ильич предложил не разгонять собрание, дать ему ночью выболтаться до конца и с утра уже никого не пускать в Таврический дворец. Предложение Ленина принимается Совнаркомом. Мне и Ломову пора идти в зал заседаний.
-- Ну ступайте, ступайте, — напутствует нас Владимир Ильич.
С напечатанным на машинке текстом мы вдвоём спешим в зал заседаний. Все остальные большевики направляются в кулуары. С согласия Ломова я беру на себя оглашение декларации.
Войдя в зал заседаний, мы проходим в ложу правительства, расположенную рядом с трибуной оратора. Плохо очинённым карандашом я пишу на вырванном из блокнота клочке бумаги:
«По поручению фракции большевиков прошу слова для внеочередного заявления. Раскольников».
Поднявшись на цыпочки, протягиваю листок уже переставшему улыбаться Чернову, сидящему в кресле на высокой эстраде с величавой суровостью египетского жреца во время торжественного обряда. По окончании речи очередного оратора Виктор Чернов объявляет:
-- Слово имеет член Учредительного собрания Раскольников.
Я поднимаюсь на трибуну и во весь голос, без ложного пафоса, но по мере возможности чётко и выразительно читаю наше заявление, подчёркивая наиболее важные места. В сознании серьёзности оглашаемого документа весь зал насторожился.
Пустые скамьи левого сектора, где ещё недавно сидели большевики, зияют, как чёрный провал. В матросской фуражке, лихо сдвинутой набекрень, с ухарски выбивающимся из-под неё густым клоком чёрных смолистых волос, стоит у дверей весёлый и жизнерадостный, весь опоясанный пулемётными лентами начальник караула Железняков. Рядом с ним теснятся в дверях несколько депутатов-большевиков, напряжённо следящих за тем, что делается в зале.
Среди мёртвой тишины я открыто называю эсеров врагами народа, отказавшимися признать для себя обязательной волю громадного большинства трудящихся. Весь зал словно застыл в безмолвии.
Несмотря на резкий язык нашего заявления, никто не перебивает меня. Объяснив, что нам не по пути с Учредительным собранием, отражающим вчерашний день резолюции, я заявляю о нашем уходе и спускаюсь с высокой трибуны. Публика неистовствует на хорах, дружно и оглушительно бьёт в ладоши, от восторга топает ногами и кричит не то «браво», не то «ура».
Кто-то из караула берёт винтовку на изготовку и прицеливается в лысого Минора, сидящего на правых скамьях. Другой караульный матрос с гневом хватает его за винтовку и говорит:
-- Бр-о-о-ось, дурной!
VI
Владимир Ильич, уже одетый, отдаёт в Министерском павильоне последние указания.
-- Я сейчас уезжаю, а вы присмотрите за вашими матросами, — улыбаясь, говорит мне товарищ Ленин.
На прощание Владимир Ильич крепко пожимает мою руку, держась за стенку, надевает галоши и через занесённый снегом подъезд Министерского павильона выходит на улицу.
Морозная свежесть врывается в полуоткрытую дверь, обитую войлоком и клеёнкой. Моисей Соломонович Урицкий, близоруко щуря глаза и поправляя свисающее пенсне, мягко берёт меня под руку и приглашает пить чай. Длинным коридором со стеклянными стенами, напоминающим оранжерею, мы обходим шелестящий многословными речами зал заседаний, пересекаем широчайший Екатерининский зал с белыми мраморными колоннами и не спеша удаляемся в просторную боковую комнату. Урицкий наливает чай, с мягкой, застенчивой улыбкой протягивает тарелку с тонко нарезанными кусками лимона, и, помешивая в стаканах ложечками, мы предаёмся задушевному разговору.
Вдруг в нашу комнату быстрым и твёрдым шагом входит рослый, широкоплечий Дыбенко с густыми чёрными волосами и небольшой аккуратно подстриженной бородкой, в новенькой серой бекеше со сборками в талии. Давясь от хохота, он раскатистым басом рассказывает нам, что матрос Железняков только что подошёл к председательскому креслу, положил свою широкую ладонь на плечо оцепеневшего от неожиданности Чернова и повелительным тоном заявил ему:
-- Караул устал. Предлагаю закрыть заседание и разойтись по домам.
Дрожащими руками Чернов поспешно сложил бумаги и объявил заседание закрытым.
Было 4 часа 40 минут утра. В незавешенные окна дворца глядела звёздная, морозная ночь. Обрадованные депутаты шумно ринулись к вешалкам, где заспанные швейцары в потрёпанных золочёных ливреях лениво натягивали на них пальто и шубы.
В Англии когда-то существовал Долгий парламент. Учредительное собрание РСФСР было самым коротким парламентом во всей мировой истории. Оно скончалось после 12 часов 40 минут бесславной и безрадостной жизни.
Когда на другое утро Дыбенко и я рассказали Владимиру Ильичу о жалком конце Учредительного собрания, он, сощурив карие глаза, сразу развеселился.
-- Неужели Виктор Чернов беспрекословно подчинился требованию начальника караула и не сделал ни малейшей попытки сопротивления? — недоумевал Ильич и, глубоко откинувшись в кресле, долго и заразительно смеялся.
Первое издание: Рассказы мичмана Ильина / Ф. Раскольников. — Москва: Сов. лит-ра, 1934. — 171 с.
