А. Козинг

Сталинизм — политико-идеологическое понятие, обозначающее исторический феномен, установившийся при развитии Советского Союза и вызвавший заметные деформации как в социалистическом обществе, так и в коммунистическом движении.

Понятие сталинизма имеет разные политические и теоретические источники и поэтому используется по-разному. Введённое противниками социализма как неопределённый политический ярлык, оно служило главным образом для клеветы на социализм, из-за чего марксистские теоретики и политики по большей части отвергали его. Но в Советском Союзе в 1930-е годы были также попытки ввести понятие сталинизма в положительном смысле как название достижений Сталина, равных, как утверждалось, достижениям классиков марксизма; например, ведущий тогда журналист и публицист Карл Радек писал уже в 1931 году в «Правде» о дальнейшем развитии теории марксизма-ленинизма-сталинизма. С другой стороны, понятие использовалось также с марксистской точки зрения для критики теории и политики Сталина, главным образом Троцким и его сторонниками.

После XX съезда КПСС, в особенности после фактов, раскрытых Н. Хрущёвым в его «закрытом докладе», стало ясно, что вне зависимости от различия мнений внутри марксизма, фактически такое понятие оправдано, так как с деятельностью Сталина связан ряд серьёзных проблем, которые могут оправдать существование такого суммирующего названия, хотя сомнительное происхождение этого понятия делает понятным заметное сопротивление его использованию. Но проблемы и последствия, связанные с теоретической и практической деятельностью Сталина, остаются вне зависимости от приятия или неприятия этого названия и требуют глубокого исследования.

На это в ГДР обращал внимание ещё Вольфганг Харих в 1956 г. в важной статье, в которой он чётко выяснил, что речь не идёт в первую очередь о личности Сталина и о культе его личности.

Сталинизм не является в первую очередь результатом культа личности и не объясняется какими-то отрицательными чертами характера Сталина. Сталинизм, точнее — это вся система деформаций марксистской теории и практики, которая установилась в определённых общественно-исторических условиях и нашла своё идеологическое выражение, в частности, но отнюдь не только, в культе личности.

Руководство КПСС, напротив, в своих документах по этому вопросу после XX съезда говорило только о культе личности Сталина, который, согласно этим документам, во-первых, противоречил марксистским принципам, а во-вторых, привёл к серьёзным извращениям и деформациям в социалистическом обществе, но не затронул сущности этого социалистического общества.

Эту позицию некритически переняла СЕПГ в своих официальных документах и своим запретом на обсуждение ошибок ещё более усугубила её. Решение ЦК КПСС о культе личности и о преодолении его последствий, с одной стороны, было попыткой критически дистанцироваться от него, но с другой стороны — упрощением и приукрашиванием, умолчанием, которое не позволило вскрыть более глубокие причины этих деформаций социализма. Решающий вопрос — как такие явления в КПСС и в СССР могли не только существовать, но и десятилетиями сохраняться и вести к серьёзным последствиям — остался в этом поверхностном объяснении совершенно не рассмотренным. Из-за этого и в марксизме и внутри коммунистических партий возникла оправданная критика этого антимарксистского подхода, которая была сформулирована Гомулкой, Эллентштейном, Лукачем, Шаффом, Колаковским и в особенности Тольятти от имени Итальянской Коммунистической партии, после того как ранее, ещё при жизни Сталина, Троцкий внёс важный вклад в характеристику и критику сталинизма. Тольятти публично призвал руководство КПСС проанализировать объективные общественные условия и более глубокие причины этого отклонения, для того, чтобы их можно было полностью преодолеть, и добился этим по крайней мере начала общественного обсуждения. К сожалению, Тольятти умер в самом начале этой серьёзной дискуссии, и она не была продолжена.

Руководство КПСС при Хрущёве, несмотря на аргументы и предложения Тольятти и других марксистов, продолжало оценивать деформации социализма как культ личности и этим преградило себе путь к более глубокому анализу, критике и к преодолению ошибок. Но в то же время существовала также очень критическая оценка закрытого доклада Хрущёва на XX съезде КПСС со стороны руководства Коммунистической партии Китая. В документе КПК «Об историческом опыте диктатуры пролетариата» факты, которые Хрущёв ставил в упрёк Сталину, были отнесены к соответствующим историческим условиям развития Советского Союза и объяснены ими.

Это, без сомнения, было отчасти верно, поскольку доклад Хрущёва действительно показал большую долю субъективизма и поскольку его мотивы не были полностью ясными, т. к. он, будучи многолетним членом Политбюро при Сталине, также был ответственен за многочисленные случаи произвола. Расхождение во мнениях, которые выявил этот документ, обострились в позднейших дискуссиях и привели к резкому упрёку, что Хрущёв покинул основы марксизма и перешёл к ревизионизму.

С тех пор не утихают большие споры обо всех этих вопросах с разными оценками и отчасти противоположными точками зрения, особенно после гибели Советского Союза. В то время как одни видят в сталинизме и его последствиях главную причину поражения социализма, другие объявляют такой подход ревизионизмом и видят причину развала социализма именно в отходе от сталинской политики.

В то же время в России наряду с многочисленными работами, посвящёнными анализу и критике сталинизма, появилось значительное число работ, в которых отвергается критика Сталина и оправдывается и обосновывается его политика, включая практику террора. Это касается в особенности публикаций Ричарда Косолапова, который является также одним из редакторов 14-18 томов собрания сочинений Сталина. (Официальное издание произведений Сталина закончилось на 13 томе).

Руководство КПСС при Хрущёве, во всяком случае, сделало многое, чтобы ликвидировать самые отвратительные эксцессы сталинизма. Были уничтожены большие лагеря и бо́льшая часть заключённых была освобождена, многие невинно осуждённые по ложным обвинениям за политические преступления были реабилитированы, но по сути речь шла о полусерьёзной «десталинизации», а в идеологическом секторе о так называемой «оттепели». Непоследовательность ясно давала понять, что среди руководства существуют самые разные мнения как по оценке сталинизма, так и по необходимым выводам. После того, как Хрущёва сменил Брежнев, дискуссия о сталинизме в КПСС полностью прекратилась и уступила место ползучей «ресталинизации».

Тот факт, что понятие сталинизма служило главным образом оружием антикоммунизма, затруднял трезвый и объективный, основанный на фактах подход к этой теме. Оно служило реакционным силам преимущественно для того, чтобы заклеймить социализм в целом как «тоталитаризм» и насколько возможно уравнять его с фашистской диктатурой — способ, используемый и сейчас для дискриминации социалистического общества в ГДР, согласно которому постоянно говорят о «двух диктатурах» в Германии.

Серьёзные шаги в привязке дискуссии о сталинизме к фактам сделал марбургский обществовед Хофманн, который попытался объяснить проблемы объективно, без антикоммунистических заклинаний и предрассудков, исходя из исторических условий. Его характеристика сталинизма как «воспитательной диктатуры» с чрезмерным применением насилия действительно затрагивает важные аспекты проблемы, однако не исчерпывает её. Он тоже решительно выступил против уравнения сталинизма и фашистской диктатуры.

Склонность втихомолку перевести существующую неприязнь к фашистским структурам управления прошлого, через критику «тоталитаризма», на в сущности своей другой строй, не имеет ничего общего с наукой. Сталинизм является не объектом социологии «тоталитаризма», а объектом социологии «диктатуры пролетариата».
Хофманн: Что такое сталинизм? 1984

Таким образом, слово «сталинизм» содержит в себе два совершенно разных понятия: с одной стороны, это бессодержательный политико-идеологический ярлык, а с другой — марксистски обоснованное общественно-политическое понятие, которое должно отображать сущностные аспекты этого очень сложного и многослойного историко-политического явления и одновременно может служить для его дальнейшего научного исследования.

Хотя исторический комплекс сталинизма неотрывно связан с личностью Сталина, с его чертами характера, его особенностями и его деятельностью и необъясним без них, он однако не сводится только к ним. Точнее, в становлении сталинизма речь идёт о взаимовлиянии этих субъективных факторов и объективных общественных, политических и личностных условий, включая даже территориально-географические условия страны, среди которых некоторые были также случайными [...]. Но совсем не случайным было то, что такое развитие произошло в Советском Союзе, поскольку соединение всех объективных и субъективных условий создало такую возможность, и то, что именно она и реализовалась, было, вероятно, вызвано тем фактом, что она, по крайней мере в определённый период, лучше соответствовала данным условиям и необходимостям, чем другие возможные альтернативы. Это не означает, что сталинизм был исторической необходимостью и неизбежно должен был установиться, поскольку после смерти Ленина были также и другие политические и личностные альтернативы, которые, однако — также из-за ряда объективных и субъективных причин — в то время не смогли реализоваться. И это вовсе не означает, что всякое движение к социализму должно вести к таким или схожим деформациям.

В сложном переплетении сталинизма, который хоть и оказывал системное влияние на социалистическую систему, но не был идентичен ей, можно выделить различные уровни и элементы, которые в плотном взаимодействии составляли единое целое. Но последовательность, в которой они здесь представлены, не совпадает со способом их возникновения и не означает уровень их важности, а является структурой, которая должна служить лучшему пониманию.

Во-первых, на теоретическом уровне речь идёт о мысленной конструкции, созданной Сталиным в течение довольно длительного времени, которая, с одной стороны, служила основой для практической политики, а с другой стороны, и была создана именно для этого. Это достаточно разнородная конструкция, чьей первичной основой является, вне всякого сомнения, марксизм, но марксизм Сталина в важных аспектах был сильно упрощён, схематизирован и отчасти действительно вульгаризован. Кроме того, важной частью сталинских идей был так называемый ленинизм, который Сталин сразу после смерти Ленина объявил дальнейшим развитием марксизма, который он защищает.

Однако творческий марксист Ленин никогда не претендовал на создание отдельного ленинизма и на то, чтобы поставить его рядом с марксизмом как теорию. Это было произвольным толкованием Сталина, который в своих лекциях «Об основах ленинизма» лишь выделил несколько важных воззрений из большого количества работ Ленина, поставил их в центр и затем заявил, что им самим сконструированный «марксизм-ленинизм» является мировоззрением и основой политики Коммунистической партии. Однако основные и важнейшие мысли Ленина, в особенности его идеи о длительном переходном периоде к социализму в России были Сталиным проигнорированы, а отчасти даже обращены в свою противоположность. Кроме того, теоретическую часть сталинизма составляют также самостоятельные теоретические концепции, которые разработал сам Сталин по целому ряду проблем, или которые были отредактированы другими по его детальным указаниям и опубликованы под его именем.

К ним относится в первую очередь статья «О диалектическом и историческом материализма», которую Сталин писал не сам, хоть она и появилась 12 сентября 1938 в «Правде» как работа Сталина, а поручил её написать небольшому авторскому коллективу под руководством М. Б. Митина, а затем вставил её в книгу «История ВКП(б). Краткий курс», написанную авторским коллективом по его указаниям. Хотя история партии была написана авторским коллективом под руководством Ярославского, Кнорина и Поспелова по указаниям Сталина, и лишь отредактирована самим Сталиным, позже в официальной биографии Сталина (1947), а затем и в специальной большой статье тогдашнего главного редактора «Правды» Ильичёва (1952) утверждалось, что Сталин является автором этой истории ВКП(б).

Хоть это и не совсем верно, можно всё же утверждать, что эти два произведения содержат самые важные аспекты сталинистской теории, и именно в его трактовке, потому что для них обоих он не только дал детальные указания, но и сам редактировал их, по надёжным свидетельствам. Это представление истории является уникальной фальсификацией настоящей истории ВКП(б) с целью представить Сталина во всех периодах как гениального соратника Ленина, который всегда стоял с ним вместе во главе партии и после его смерти как гениальный продолжатель и новый классик марксизма-ленинизма продолжает его дело. Вся история партии была представлена — в некой «ретроспективной телеологии» — как постоянная борьба против левых и правых «уклонов», в течение которой выдающиеся соратники Ленина были обвинены и «уличены» Сталиным и его последователями то в левом, то в правом уклоне и наконец, в предательстве, что позже служило теоретическим оправданием их физического уничтожения.

В книге, кроме того, царит невероятный схематизм в том, что каждое конкретное произведение Ленина представлено как организационное, идеологическое или теоретическое обоснование партии и многих практических шагов, которые были вызваны специфическими условиями России, а также высказывания Ленина, обусловленные лишь конкретными условиями, представлены как верные во всех условиях марксистские концепции. История ВКП(б) содержит также сталинскую теорию социализма и коммунизма, которая выражена в короткой формуле, что «Советский Союз вошёл в новую фазу развития, фазу завершения строительства социалистического общества и постепенного перехода к коммунистическому обществу». Если внимательно рассмотреть, то это не теория, а лишь утверждение, более того, неверное утверждение, так как оно не соответствует тогдашнему действительному уровню развития советского общества.

В этом контексте ему часто приписывают и теорию о «социализме в одной стране», но и это лишь отчасти верно, потому что идея, что социализм в определённых условиях может установиться и в одной-единственной стране, была высказана Лениным уже в 1915 году, и это было больше чем гипотеза (совершенно независимо от того, что германский социал-демократ — реформист Фольмар уже гораздо раньше выдвигал идею, что Германия одна может построить социализм). После неудач и не возникновения дальнейших революций в Европе Ленин и большинство руководителей партии вынужденно пришли к мнению, что в этих условиях можно только в одной России начать строительство социалистического общества, так как гигантская страна располагает всеми необходимыми природными ресурсами.

Но это было не столько детально обоснованной теорией, сколько практическим решением, обусловленным новой ситуацией, в то время как более широкий вопрос об отношении русской революции к международному развитию революции и далее обсуждался и дискутировался. В особенности бурно обсуждался вопрос, может ли одна страна «окончательно» построить социализм (когда можно будет думать уже о более высокой фазе коммунизма) или для этого необходимо развитие в международном масштабе. И сам Ленин считал, что всякая попытка строить социализм в одной стране неизбежно будет односторонней и несовершенной и что лишь социалистическая революция во многих странах покажет, каким должно быть общество построенного социализма.

В связи с этим, концентрация Сталина на вопросе «либо построение социализма в одной стране, либо ожидание мировой революции» в спорах с Троцким, Зиновьевым и Каменевым была, конечно, по большей части лишь псевдоспором и служила ему главным образом для того, чтобы дискредитировать своих противников и представить их противниками социалистического развития в России. На самом деле они вовсе не возражали, что можно и даже нужно начать строительство социализма, и именно они ранее высказывали предложения и концепции об этом, которые Сталин, однако, отверг, хотя позже частично использовал. Они были лишь убеждены, так же, как и Ленин, что окончательное построение социализма с образованием всех его качественных черт невозможно в автаркическом национальном развитии, а требует международного развития, в то время как Сталин шёл именно по этому пути и распространял очень упрощённую концепцию социализма. Уже в своей аргументации к новой конституции СССР (1936) он заявлял, что полный переход промышленного производства в государственную собственность и связанное с этим уничтожение эксплуатации означает, что социалистическое общество в своей основе установлено и что будущая стратегическая цель состоит лишь в постепенном переходе к более высокой фазе коммунизма. Но это было роковой переоценкой действительного уровня развития советского общества, так как то, что установилось в результате двух пятилеток в 1936, было в лучшем случае фундаментом и грубым каркасом социалистического общества, которое было ещё совсем не закончено и неработоспособно.

Из-за этого сталинская теория вела не только к схематичному упрощению марксистской концепции социализма, но и к иллюзии, что задача перехода к коммунизму уже стоит в повестке дня, что сохранялось до самого конца Советского Союза, хотя для этого ещё не хватало решающих объективных и субъективных условий. Таким образом, неизбежно должно было возникать всё большее расхождение между общественным сознанием людей и их реальным общественным бытием.

Сталин одновременно утверждал, что классовая борьба обостряется тем более, чем более развивается социализм, что не только противоречило марксистской концепции, но и очевидно должно было служить аргументом для оправдания террористический кампаний преследований и показательных процессов 1930-х годов, которые не только уничтожили бо́льшую часть старых большевиков во времена Ленина, но и заставили страдать большое число граждан страны от террора, преследований и посылки в лагеря.

На XVIII партсъезде Сталин говорил также о проблеме «отмирания государства». По этому поводу он сказал, что в коммунистическом обществе внутренние функции государства исчезнут, в то время как внешняя функция защиты и обороны от империалистической блокады останется ещё долго. По вопросу, возможен ли и коммунизм в одной стране, Сталин высказался в 1946 в интервью корреспонденту «Санди Таймс» Верту, сказав: «Коммунизм в одной стране возможен, особенно в такой стране, как Советский Союз».

Но для этого безапелляционного утверждения не было ни одного аргумента, тем более что Сталин и далее стремился к автаркическому существованию и развитию коммунистического общества в рамках государства, потому что на важный вопрос об экономических отношениях такого общества к мировой экономике, а также об отношении Советского Союза к сообществу социалистических стран он ничего не ответил.

Остальной вклад в его теорию «марксизма-ленинизма» ограничился небольшой работой «Марксизм и языкознание» (1950), которая, помимо мало аргументированных прогнозов о будущем языковом развитии человечества, не дала ничего существенно нового для языкознания, тем более что содержавшаяся в ней острая критика воззрений лингвиста Марра касалась теории, которая уже почти не играла роли. Кстати, наиболее важные части работы были написаны лингвистом Виноградовым. В более философской части работа содержала прежде всего схематическую интерпретацию соотношения между базисом и надстройкой и взаимоотношения между языком и мышлением, уже издавна известные в марксистской теории, но представленные здесь как новое открытие. Позже по обеим темам в советской философии и психологии произошли длительные дискуссии, а «гениальное произведение» было оценено как новый этап в развитии марксизма-ленинизма.

Статья «Экономические проблемы социализма» (1952) была последней теоретической работой Сталина. Она была не последовательным текстом, а составлена из ответов на вопросы об экономике социализма. В ней он утверждал, что уже в самое ближайшее время товарная и денежная экономике сменится «продуктовым обменом» благодаря тому, что сельскохозяйственные продукты будут непосредственно обмениваться на продукты промышленности. Этим заявлением, далёким от реальности, и без того слабо развитая политэкономия социализма была полностью приведена в замешательство.

Возможно, Сталин действительно верил, что советское общество после периода восстановления, в течение которого военные разрушения были скомпенсированы, уже полностью находилось в процессе построения коммунизма и поэтому такие предполагаемые пережитки капиталистической экономики, как товар и деньги, потеряют своё значение. Мнение, высказываемое иногда до сих пор, что в этих двух работах Сталин оставил как бы своё теоретическое завещание, в котором он разъяснил важные вопросы дальнейшего развития коммунизма, остаётся безо всякой фактической базы.

В обеих работах имеются, однако, высказывания, которые заставляют предположить, что Сталин в свои последние годы жизни распрощался с некоторыми догматическими идеями. Например, он писал в «Марксизме и языкознании», что в науке должен происходит открытый обмен мнениями, что другие мнения не должны подавляться, так как наука тогда не могла бы свободно развиваться, а установилось бы лишь начётничество. Этот верный тезис, однако, противоречил его собственной практике, даже более того, он, по сути, был точным описанием его собственного отношения к марксистской науке, и не было признаков того, что Сталин намеревался это радикально изменить.

Также и в «Экономических проблемах социализма» существуют некоторые признаки критики тогдашних догм. Например, Сталин очень сильно подчёркивал объективный характер экономических законов и этим возражал против долгое время преобладавшего субъективистского мнения, что такие законы существуют лишь в капиталистической экономике, в то время как при социализме решения партии предрешают развитие. Хоть это и верно, это также противоречило сталинской практике в области экономики, которая характеризовалась чрезвычайным субъективизмом и волюнтаризмом. Обе работы вызывают впечатление, что они, прежде всего, служили цели сохранить видимость того, что четвёртый классик марксизма-ленинизма постоянно заботится о дальнейшем развитии теории и указывает путь в будущее, хотя на самом деле в этих работах не была рассмотрена ни одна из срочных и нерешённых проблем дальнейшего построения социализма. Из теоретически мотивированных политических воззрений и решений Сталина мы упомянем здесь лишь его теорию о «социал-фашизме», которая произошла от идеи, что фашизм и социал-демократия являются некими политическими близнецами, из-за чего социал-демократия — это главный враг коммунизма.

Эта абсурдная теория, без всякого марксистского анализа классовой базы социал-демократии и фашизма, вероятно, выведенная из схематического уравнивания социал-демократических партий Европы с контрреволюционной ролью русских меньшевиков в Октябрьской революции, была навязана Сталиным Коминтерну и таким образом предопределила отношение коммунистических партий к социал-демократическому рабочему движению. Она имела катастрофическое влияние особенно в Германии, так как приводила в течение длительного времени к недооценке фашизма и не позволила создать срочно необходимый единый фронт КПГ и СДПГ в борьбе против угрожающей опасности фашизма, что облегчило ему победу.

Если взглянуть на все теоретические работы Сталина, то его претензия быть единственным продолжателем Ленина и классиком марксизма-ленинизма стоит в большом противоречии с его действительными теоретическими достижениями. Он был прежде всего популяризатором, который умел представить основные концепции марксизма в очень упрощённом и зачастую схематическом виде, при этом теряя диалектические аспекты и игнорируя некоторые части.

Его самым значительным произведением до Октябрьской революции считается работа «Марксизм и национальный вопрос», в которой он, как считается, развил марксистскую теорию нации. Но тщательный анализ показывает, что он лишь верно представляет и объясняет важные проблемы национальной политики русского рабочего движения в царистском многонациональном государстве, и именно в этом ценность этой работы. Но его высказывания о теории нации совершенно не согласуются с марксистскими принципами и полностью игнорируют многочисленные тексты Маркса и Энгельса по национальному вопросу. Вместо этого он по большей части позаимствовал свои взгляды у австрийского социал-демократа Бауэра. Они поэтому страдают внеисторическим схематизмом и во многих отношениях являются лишь попыткой материалистически интерпретировать абстрактные внеисторические и идеалистические концепции Бауэра [...]. Школьным примером упрощения и схематизации марксистской теории является изложение марксистской философии в статье «О диалектическом и историческом материализме», написанной по его прямым указаниям, в которой всё богатство философских концепций Маркса и Энгельса было сведено к простым схематическим «основным чертам» и одновременно вульгаризовано прямой привязкой к практическим политическим частным вопросам.

Вопреки отсутствию теоретических достижений и во многих отношениях негативным практическим последствиям его взглядов, в СССР практиковался культ «корифея всех наук», «гениального теоретика и классика марксизма-ленинизма», который иногда достигал самых гротескных размеров. Хотя Сталин лично выказывал демонстративную скромность и выступал также против преувеличенных похвал его персоне — например, в разговоре с Эмилем Людвигом (1931) — имеется, однако, достаточно доказательств того, что он сам приказывал это делать и отчасти даже писал их сам, как в своей официальной биографии, так что вполне оправдан вопрос, не был ли он сам лично убеждён в своей гениальности.

Во-вторых, в практической общественно-политической плоскости нужно считать важной частью сталинизма структуры и рабочие механизмы Коммунистической партии, советского государства и всех частей общества, установившиеся в результате сталинской политики, в той степени, в которой они во многих отношениях деформировали и исказили принципы марксизма и социализма. Из-за этого развивающееся социалистическое общество получило чрезвычайно противоречивые черты. Хотя в своей основе его можно считать социалистическим, оно имело сверх того серьёзные недостатки и деформации, которые нарушали его сущность и заметно снизили его привлекательность в качестве альтернативы капитализму. В организме социалистического общества, фигурально говоря, диким образом рос некий рак, который, начиная от первичной опухоли — партаппарата — поразил метастазами все ветви общества, заразил и более или менее деформировал их.

Это касается в первую очередь деформации диалектического взаимоотношения демократизма и диктатуры в строительстве и управлении партии и государства, что привело к растущему бюрократизму и к преувеличенному использованию насильственных методов для навязывания и ускорения программ общественного развития. В то время как Маркс сделал из изучения буржуазных революций вывод, что насилие — повивальная бабка всякого общества, которое беременно новым, Сталин вывел из этого на практике, что насилие должно быть также и создателем нового общества.

Не может быть сомнения в том, что в первые годы советской власти, особенно в условиях гражданской войны и военной интервенции империалистических государств, сильная централизация и концентрация власти и полномочий была необходима для сохранения советской власти, и что при этом военная сила Красной армии была решающе важной. Но это была чрезвычайная исключительная ситуация, которую никоим образом нельзя делать нормальной, потому что из-за этого одновременно установился административно-бюрократический и полуармейский стиль руководства, который недопустимо ограничил и подорвал демократические права и возможности сотрудничества и принятия совместных решений членами партии, советами и населением. В стране, которая до тех пор не знала демократических привычек и традиций, это неизбежно должно было привести к более диктаторской, чем демократической системе, тем более что историческое наследие царистской бюрократии ещё имело сильное влияние. Партийный и государственный аппарат неизбежно всё больше получал из-за этого бюрократический характер.

Этот процесс был усилен смешением и слиянием компетенций и задач партии и государства, так что в последней инстанции все основополагающие решения делались в высших партийных инстанциях, особенно в Политбюро ВКП(б), в то время как парторганизации должны были некритически реализовывать их, а законодательные и исполнительные государственные органы деградировали в простых получателей приказов. Насколько Сталин преуспел в получении фактически безграничной диктаторской власти в партийном руководстве, настолько же открылся путь к произволу, беззаконию и волюнтаризму. По его инструкциям, которые он чаще всего автократически представлял как мнение политбюро или даже центрального комитета, органы ГПУ и НКВД могли свободно действовать, арестовывать и выносить приговор, не принимая во внимание право и закон.

Вне конституции и права установился политико-идеологический и юридический механизм подавления, действующий на основе особых полномочий, который фактически подчинялся только инструкциям Сталина. Только так могли в 1930-е годы произойти эксцессы террора и насилия, которые более всего навредили социалистическому обществу. В тех процессах и «чистках» были убиты не только почти все соратники Ленина, но также и бо́льшая часть членов ЦК, избранных на XVII съезде ВКП(б) в 1934, как и большинство делегатов съезда, на котором проявилось сопротивление перевыбору Сталина генеральным секретарём и даже предлагался альтернативный кандидат — Киров.

Эти насильственные эксцессы преследования предполагаемых «врагов народа» уничтожили ещё десятки тысяч функционеров ВКП(б), Коминтерна и иностранных компартий, особенно из Польши, Германии, Австрии и Югославии. Катастрофические последствия для обороноспособности Советского Союза имело уничтожение почти всего руководства Красной армии с маршалом Тухачевским во главе, которые были обвинены в предательстве без каких бы то ни было достаточных доказательств. Трудно найти объяснение этим событиям, настолько они кажутся иррациональными. Конечно, существовала подрывная вражеская деятельность против Советского Союза, этого можно было ожидать после победы над царистской контрреволюцией и над военной интервенцией империалистических держав. Конечно, было объективно необходимо сохранять против этого сильную защиту в форме органов госбезопасности. Но то, что безмерно преувеличенная подозрительность направилась прежде всего против заслуженных работников ВКП(б) и Коминтерна, советского государства и самой Красной армии — это вряд ли можно было логически предугадать. Конечно, были и предательства, они вновь и вновь происходят в истории, но то, что все высшие работники ВКП(б) и советского правительства времён основания советского государства, которые более всего внесли вклад в победу революции, в защиту и сохранение советской власти и построение социализма, кроме Сталина, были предателями и агентами империализма, чьей целью была реставрация капитализма, — это просто фантастично и совершенно невероятно. Но если мы хотим понять, как такая машина террора могла установиться и почему она направилась в первую очередь против этих кругов личностей, то мы не можем игнорировать очень специфические интересы Сталина.

Вопрос: кому выгодно? Сталин был чрезвычайно заинтересован убрать старых большевиков, потому что они знали его действительное положение и роль в истории партии, они были участниками и свидетелями событий в революционное время и знали, что ведущими и решающими вождями были Ленин и Троцкий, в то время как Сталин играл лишь подчинённую роль. Они знали, что смертельно больной Ленин ультимативно потребовал удалить Сталина с поста генерального секретаря, что было скрыто от партии, они знали, что на XVII съезде партии произошло сопротивление перевыборам Сталина генеральным секретарём. Руководители Красной армии знали, что Троцкий был организатором этой армии и её главнокомандующим во времена гражданской войны и иностранной интервенции, и что главная заслуга в победе принадлежит ему, а не Сталину.

Но всё это не совпадало со всё более укреплявшимся с начала 1930-х годов мифотворчеством о «гениальном соратнике» Ленина, о новом «классике» марксизма-ленинизма. Этих свидетелей, среди которых некоторые были способны свалить Сталина с его установленного своими же руками трона и заменить его, нужно было убрать. Но это нужно было любой ценой маскировать и скрывать, и это могло сработать, только если их преследование и обвинение возникло бы как часть более масштабной общей чистки, в которой были бы раскрыты заговоры, а предатели, агенты и «враги народа» были бы найдены и наказаны. В таких условиях можно было бы встроить процессы и приговоры против именно тех личностей, чьё устранение было первоочередным, в общее преследование и в стихию возраставшей подозрительности и поиска врагов народа.

Теорией об обострении классовой борьбы после победы социализма Сталин уже обеспечил этому идеологическую базу. Теперь нужно было только создать общую истерическую атмосферу небезопасности и подозрительности, чтобы всюду в стране искали и раскрывали вредителей, агентов и врагов народа и чтобы большая машина террора могла заработать. Предлоги для этого легко было найти, так как было достаточно аварий, недостатков и проблем и в производстве, и в транспорте, и в снабжении, которые имели чаще всего совершенно обыкновенные причины, например, недостаточную техническую образованность рабочих, которые, приходя из деревни, неумело использовали машины, или диспропорции в промышленности, или изношенность слишком долго использовавшихся станков и т. д. Было легко объяснить это «саботажем» сознательных «врагов народа», которых надо было раскрыть.

Этот процесс после своего начала обрёл собственную динамику, тем более что он дал кое-кому возможность убрать конкурентов на желанный пост, поправить собственное состояние или всего лишь показать себя важным и продемонстрировать свою особую бдительность и верность партии. Из-за этого пошла волна истерии доносов, которые должны были оказать серьёзное влияние на общественную психику и общественное сознание в целом.

Если искать исторические параллели этим событиям, то мы обязательно приходим к периоду террора во Французской революции. После того как установилась истерическая атмосфера и началось преследование «врагов народа», гильотина уже не останавливалась, пока вдохновитель террора, Робеспьер, сам не стал её жертвой.

Вероятно, кампания преследований в Советском Союзе ослабла лишь тогда, когда угрожающая опасность войны бросила свою тень на всю жизнь, или потому, что действительная цель была достигнута.

В-третьих, необходимо рассматривать как составляющую часть сталинизма также и способ мышления, способ поведения и духовное состояние людей, которые жили и работали в этой системе. Эта очень специфически сформированная общественная психология была субъективной стороной сталинизма, которая с одной стороны формировалась в царивших тогда условиях и отражала их в различным образом деформированной форме, а с другой стороны была необходима для того, чтобы активно действовать в той системе. Характерными чертами этого сталинистски сформированного состояния духа были, среди прочего: широко распространённая вера в начальство, которая выражалась в некритическом принятии мудрых решений вождей (частично это было также реликтом царистского бюрократизма); зачастую псевдорелигиозное отношение к партии и к теории «марксизма-ленинизма», особенно к чаще всего называемым «гениальными» указаниям Сталина, в отношении которых не позволялось никаких сомнений.

Кроме того, деформация диалектического взаимоотношения партийной организации и члена партии путём полного искажения демократического централизма и принципа критики и самокритики, что должно было прежде всего гарантировать, что ошибочные решения руководящих органов всех уровней были бы вскрыты критическим анализом и критикой снизу, и преодолены самокритическими поправками. Но это по большей части было превращено в ритуальную процедуру, с помощью которой критически и самостоятельно мыслящие члены партии дисциплинарно наказывались за отклоняющиеся мнения. Это привело к тому, что в партии видели почти мистическую инстанцию, которая всегда права и которой индивидуальный член партии должен некритически подчиняться.

Этому структурно и функционально соответствовало существование и деятельность комиссий партийного контроля, которые карали критические и «враждебные партии» мнения различными партийными взысканиями вплоть до исключения. Это постепенно установило способы мышления и поведения, которые стали сущностными элементами сталинистски сформированной общественной психологии. Часто важно было знать лишь «правильное мнение» и уметь его пересказать, неважно, был ли ты убеждён в его правильности. Выражения сомнения в нём могло иметь серьёзные последствия, в лучшем случае это можно было обсуждать в узком кругу. Из-за этого многие имели двойное или расщеплённое сознание, официальное и частное. В таких условиях с трудом могли сформироваться устойчивые убеждения, а интеллектуальная честность была первой жертвой.

Это постепенно вырабатывало такие характерные способы мышления и поведения, как поверхностное отношение к теории и к истинности теоретических позиций, отсутствие серьёзных убеждений и готовность сменить мнение без глубокого анализа, чтобы приспособиться к соответствующим доминирующим воззрениям. Возникавшие сомнения в верности мудрых решений руководства зачастую сознательно отбрасывались, потому что верность партии считалась выше личной точки зрения. С этим была связана зачастую беспринципная способность приспосабливаться в практическом поведении и перекладывание личной ответственности на коллектив или на руководство. Этот способ особенно сильно выработался у членов руководства: успехи они обычно приписывали себе самим, а ошибки и проступки — нижестоящим руководителям и государственным органам.

Не стоит недооценивать эту сторону сталинизма, иначе многие события в социалистическом обществе Советского Союза, а также других социалистических стран, включая ГДР, останутся просто непонятными и необъяснимыми. Если мы хотим понять странное поведение, например, соратников Ленина, обвинённых в измене, которые до самого своего ареста занимали самые высокие посты в партии и государстве, когда они сознались в преступлениях, которых они никогда не совершали, то мы должны принять во внимание, что роль играют не только признания, выбитые силой, пытками или шантажом, но иногда и стремление обвиняемых как можно меньше навредить престижу партии и социализма, а вместо этого лучше взять на себя личную ответственность за действия, которые они не совершали, потому что собственная жизнь без этого уже ничего не стоила. Или как можно понять готовность многих учёных в области философии и общественных наук в своих работах не только подчиняться сталинским догмам — часто вопреки тому, что они знали лучше — но и даже объявлять их великими открытиями?

Перед этим мы останемся беспомощны, если не учтём специфическую общественную психологию, сформированную за десятилетия доминирующими условиями, преобладающими воззрениями и постоянным идеологическим влиянием. Обезопасить себя обязательным цитированием Сталина, соответствующих партийных решений, а позднее соответствующего генерального секретаря партии, так же как и обильным цитированием из произведений классиков стало привычкой и нормой, эти цитаты часто заменяли собственное мнение и вели к созданию достаточно банальных произведений, да и более серьёзные работы украшались этими цитатами.

Но для людей со стороны представляется странным то, что даже те советские философы, которые в течение десятилетий были старательными и разумными представителями марксизма, после краха социализма без проблем дистанцировались от своих тогдашних убеждений, так как они внезапно «осознали», что речь идёт лишь об «утопии», не говоря уж о многочисленных бывших «марксистах» рангом пониже — также и в ГДР. Даже поведение таких настоящих предателей социализма, как, например, Ельцин и Горбачёв, или претендовавшего на роль главного идеолога «перестройки» Яковлева после конца Советского Союза трудно понять, оно представляет загадку в отношении характера этих личностей и из-за этого уже привело к «теориям заговора», например, таким, что Горбачёв был на самом деле «агентом империализма», в полном согласии с обычной манерой мышления сталинской идеологии.

Эта субъективная сторона сталинизма нуждается ещё в глубоком и тонком психологическом анализе, чтобы понять как функционирование всей сталинской системы, так и огромные трудности, препятствовавшие её преодолению. Проблема состояла в том, что элементы сталинской системы сформировались, во-первых, постепенно, по мере развития Советского Союза, вместе с более-менее нормальными политическими процессами и теоретическими спорами внутри марксизма, так что их, во-вторых, было нелегко распознать как чуждые, потому что они внедрились в эти процессы и были связаны и даже сплавлены с теорией марксизма и с условиями становившегося социалистического общества. Это, а также престиж ВКП(б) в международном коммунистическом движении объясняет, почему сталинизм под флагом «большевизации коммунистических партий» смог навязать себя в международном масштабе.

Хотя Сталин являлся исходной точкой этой негативной эволюции, и при этом действительно играли роль не только его плохие черты характера и ряд случайных обстоятельств, таких, как ранняя смерть Ленина или непоследовательность Зиновьева и Каменева, что привело к тому, что Сталин вопреки требованию Ленина остался на посту генсека и тем заполучил власть над партаппаратом, — однако мы не должны игнорировать то, что после определённого времени возникла самостоятельность и собственная динамика сталинизма, которая автоматически втягивала многих людей, которые искренне считали сталинскую идеологию и политику «линией партии». Это особенно верно в отношении более молодых поколений в Советском Союзе и в европейских социалистических странах, которые родились уже в этих укрепившихся условиях, были воспитаны в духе сталинского «марксизма-ленинизма» и совершенно не знали других условий, другого способа поведения и мышления. И поэтому понятно также, как многие элементы сталинизма — особенно соответствующие способы поведения и мышления — смогли позднее в целом укорениться в международном коммунистическом движении. Их функционеры и члены были в заметной мере заражены сталинизмом потому, что они сформировались и воспитывались в «партийном духе» «Истории ВКП(б)».

Чем более Сталин выводил внутренний партаппарат из-под всякого контроля выборных руководящих органов и членов партии и заполнял его работниками, лично преданными ему, тем более этот аппарат становился самостоятельным и управлял партией, а затем и государственным аппаратом, поскольку его члены подбирались и назначались партийным аппаратом. Личные зависимости вместе с системой разноуровневых привилегий всё больше превращали членов партийного и государственного аппаратов в слой бюрократов, которые отдалились от народа и в своём самосознании и в своих властных полномочиях. При этом в Советском Союзе в госаппарат вводилось всё больше бывших царских служащих, потому что не хватало людей, опытных в управлении. Уже Ленин был очень озабочен этой бюрократизацией и остро критиковал эту тенденцию. Так сталинизм, а прежде всего эта по-сталински сформированная психология, получила экономическую и социальную основу, которая со временем расширилась и укрепилась.

Решающей экономической основой при этом было действительное распоряжение общественной собственностью, которая существовала в форме государственной собственности. Хотя партийная и государственная бюрократия не могла присвоить себе общественные богатства, она, однако, принимала решения об их использовании в общественных целях по большей части без демократического сотрудничества избираемых государственных органов и населения, и не всегда компетентно и в их интересах. Она принимала участие в общественной собственности в форме многоступенчатых привилегий — и в форме распространённой коррупции, которая была следствием бедности, — но несмотря на всяческую критику и осуждение этой практики нужно признать, что её материальные размеры были относительно скромными, если сравнить её с привилегиями и коррупцией, обычными в капиталистическом обществе и в буржуазной демократии. Поэтому нельзя говорить о присвоении общественной собственности бюрократией, поскольку произведённое общественное богатство полностью шло, с одной стороны, в фонд накопления и в фонд общественного потребления (наука, образование, культура, здравоохранение и т. д.), а с другой стороны, в фонд индивидуального потребления в форме заработной платы. Эта последняя была слишком низкой по социалистическим требованиям, особенно в СССР, что было вызвано как недостаточным производством, так и очевидной недооценкой личного потребления, то есть личного благосостояния людей как одного из условий их развития. Бюрократизация коммунистической партии и советского государства и её негативные последствия играла центральную роль в позднейшей критике Троцкого, а также других марксистов, таких как Кофлер и Элленштейн, социальных условий в СССР и политики Сталина.

Вопрос, насколько широко и с какими последствиями система сталинизма смогла укорениться и в социалистических странах, возникших после Второй мировой войны, нуждается в детальном рассмотрении. Это особенно важно в случае ГДР, которая и в этом отношении находилась в совершенно особом положении. Оно характеризовалось, с одной стороны, сильной зависимостью от Советского Союза, а с другой стороны тем, что речь шла лишь о трети Германии, которая во многих отношениях была под влиянием Федеративной Республики, установившейся в западной Германии. В общем можно сказать, что сталинизм проник также и в общественное, политическое и идеологическое развитие ГДР, хотя и в более умеренных формах и с меньшими последствиями, чем в СССР.

Произошедшая после 1948 года под советским давлением эволюция СЕПГ в «партию нового типа» по модели ВКП(б) привела к тому, что сущностные элементы сталинизма установились прежде всего в структурах, устройстве и идеологии СЕПГ и из-за этого решающие достижения объединения КПГ и СДПГ были отброшены и ликвидированы. Руководящие функционеры КПГ уже своей историей были сформированы в духе сталинизма, тем более что многие из них в советском изгнании прошли «международную ленинскую школу». Новые поколения членов СЕПГ и её функционеров теперь в хорошо организованной системе партийного образования воспитывались и обучались всё более и более в духе сталинизма. «История ВКП(б)» и официальная биография Сталина были при этом основными учебными материалами.

Этим были неизбежно в определённой степени сформированы специфические способы мышления и поведения сталинской общественной психологии. Этот процесс достиг своей кульминации в 1951—1953, а потом постепенно ослаб. После XX съезда КПСС в 1956 году, благодаря хрущёвским разоблачениям преступлений Сталина и критике «культа личности» и его последствий, установилась, с одной стороны, более свободная идеологическая атмосфера в СЕПГ, а с другой стороны, вскоре после того вновь были завинчены гайки — после событий в Польше и Венгрии осенью 1956. Произошли многочисленные аресты и несправедливые обвинения критических членов СЕПГ, прежде всего интеллектуалов (Харих, Янка, Цогер и др.), которые возражали против отношения руководства к результатам XX съезда КПСС.

С этим было связано также некоторое временное усиление традиционного анти-интеллектуализма в СЕПГ. После XXII съезда КПСС в 1961, на котором критика Сталина была ещё более острой, в 1960-е годы идеологический режим в СЕПГ и ГДР заметно разрядился, и теперь стали возможными критические дискуссии и критика сталинизма, особенно критика теоретических концепций Сталина. Это произошло прежде всего в рамках и под девизом борьбы против культа личности и догматизма, что разрешалось в соответствующих решениях партии.

Эта эволюция была также связана с политикой реформ, временно введённых под руководством Ульбрихта, которая постепенно вела к уходу от сталинской модели социализма и стремилась к самостоятельному построению социалистического общества, более соответствовавшему конкретным условиям ГДР. Но в то же время не нужно забывать, что субъективная сторона сталинизма в форме определённых стереотипов поведения и мышления, после своего возникновения и укрепления, имела заметную сопротивляемость, так что происходили постоянные — часто завуалированные — споры между этими тенденциями, как в руководстве, так и среди членов СЕПГ.

В начале социалистических преобразований в ГДР, которые начались при ещё жизни Сталина, без сомнения преобладали сталинистские концепции, и из-за этого вначале установились в принципе те же структуры и механизмы общества и государства, что и в СССР. Однако возникающая общественная, экономическая и государственная система не была простой копией советской модели, а имела важные отличия и особенности, например, многопартийную систему и коалиционное правительство всех партий, планировавшееся надолго существование частных мелких и средних промышленных предприятий, магазинов и мастерских, принятие кулаков в сельскохозяйственные производственные кооперативы и др. И в ГДР тоже происходили преследования, аресты и осуждения политических противников или мнимых противников на основе политических репрессивных распоряжений, зачастую несправедливые или преувеличенные, но отчасти и оправданные, если речь шла действительно о нарушениях закона. Но не было массовых террористических репрессий, характерных для сталинизма в СССР. [...]

Важные реформы, введённые Ульбрихтом, главным образом в 1962—1970 (например, новая экономическая система, новая конституция, новое гражданское законодательство и др.) означали объективно частичное преодоление сталинизма в ГДР. Это может показаться парадоксальным, т. к. Ульбрихт в течение долгого времени было последовательным представителем сталинизма и верным сторонником Сталина. Очень многие факты говорят о том, что Ульбрихт — хотя и с некоторым опозданием — сделал серьёзные выводы из XX съезда КПСС и из прошлого опыта СССР и ГДР, и теперь рядом реформ стремился сделать социалистическое общество в ГДР более эффективным, привлекательным и в определённой степени более демократичным. В этом, конечно, играл роль и тот факт, что ГДР постоянно сталкивалась с ФРГ, большей по размерам, с гораздо более высокой производительностью и благосостоянием. Ульбрихт искал в то время путей к разумному сближению с ФРГ, чтобы постепенно найти способ сосуществования, что было непросто из-за зависимости от СССР.

Но этот курс Ульбрихта встретил в политбюро СЕПГ заметное сопротивление группы Хонеккера и Фернера, которые, очевидно, не были готовы отойти от сталинизма. Споры между ними привели в конце концов к уходу Ульбрихта и замены его Хонеккером, который был избран новым первым секретарём. Он прекратил политику реформ Ульбрихта и вернулся к «испытанным методам», т. е. вновь приспособил условия социалистического общества ГДР к условиям тем временем ресталинизирующегося Советского Союза. Вследствие этой политики рост доверия населения, который без сомнения получила СЕПГ благодаря политике Ульбрихта в 1960-е годы, очень быстро был потерян. Внутренняя политика хонеккеровского руководства вновь усилила ещё остававшиеся, но уже сократившиеся сталинистские структуры, механизмы и соответствующие настроения, хотя одновременно развивалась по сути более гибкая и более успешная внешняя политика, которая по крайней мере частично вышла из-под советской опеки.

Но решающей для развития социалистического общества в ГДР была внутренняя политика, которая всё больше и больше вела к экономическим, социальным и, следовательно, политико-идеологическим проблемам и противоречиям. Из-за этого эта политика всё больше заходила в тупик, а противоречия между успехами, о которых постоянно заявляло руководство, и реальностью общественной жизни всё больше вело к потере доверия и одновременно к росту критики как внутри СЕПГ, так и в широких кругах населения.

Поскольку хонеккеровское руководство догматично и упрямо отказывалось признать реальность, в то время как из-за политики Горбачёва в СССР стало казаться, что возможны глубокие изменения социалистической системы, правомерная критика и требования перемен в ГДР быстро росли. Сопротивление руководства ГДР подпитывалось верным пониманием, что горбачёвская политика так называемой перестройки вела вовсе не к преодолению застоя и к оздоровлению социалистического общества в СССР, а к хаосу, который представлял серьёзную опасность. Но требования и стремления к переменам и реформам в ГДР были направлены по большей части на улучшение социалистического общества, а не на его уничтожение.

При этом также действовали силы, которые под теми же лозунгами за улучшение социализма стремились к его уничтожению. Вместо того чтобы принять всерьёз позитивные стремления и правомерные требования, Хонеккер видел в них лишь «вражеское влияние» и «интриги», и отвечал по большей части подавлением. Из-за своей пассивности руководство СЕПГ всё больше теряло доверие, так что не только значительная часть населения, но и члены СЕПГ отказывались идти за этим руководством. Исчезла политическая стабильность и быстро росла эрозия общества. Слишком запоздавшая отставка Хонеккера, Миттага и Херрмана и избрание Кренца генеральным секретарём уже не могли остановить процесс распада. Хотя Кренц понимал необходимость «перемен», тогда он по понятным причинам ещё слишком сильно был под влиянием сталинистской идеологии, так что он в этой катастрофической ситуации объективно и субъективно был недостаточно способен к руководству, тем более что Горбачёв за спиной руководства ГДР уже сторговался с Колем о цене сдачи ГДР.

Не может быть сомнений, что недостаточные жизнеспособность и способность к развитию социалистической системы, в частности в большой мере и в ГДР, объяснимы вредным, мешающим, деформирующим влиянием сталинизма. Поэтому было необходимо и правильно, что чрезвычайный съезд СЕПГ/ПДС в декабре 1989 решил последовательно отказаться от сталинизма и осудить его. Это решение, однако, могло опираться лишь на временное описание сталинизма, поскольку за короткое время нельзя было представить обширный и глубокий анализ сущности и форм проявления сталинизма в СЕПГ и ГДР. Поэтому это решение во многих отношениях трактовалось очень по-разному, и поэтому до сих пор идут дебаты и споры об этом. Мнения варьируются от, с одной стороны, неверного отождествления сталинизма со всей социалистической системой, до, с другой стороны, попыток теоретически и практически оправдать сталинизм и защитить его.

Поэтому для сторонников марксизма и социализма остаётся важная и сложная задача — удалить без остатка из теории и практики ещё, несомненно, активные элементы сталинизма, а также исследовать условия и причины, которые могут объяснить его возникновение и влияние. Серьёзный вклад в это имеется у уже упомянутых выше авторов, а также в биографии Сталина Исаака Дойчера, хотя ему были доступны лишь ограниченные источники, в биографии Сталина за авторством Волкогонова, которая, хотя и более богата материалом, теоретически в сущности более слаба. (Это работа автора, который, как более или менее типичный продукт сталинской системы, сначала был полностью некритичным и доверчивым представителем догматического «марксизма-ленинизма», но затем из-за своих недостаточных марксистских знаний не имел теоретической базы, чтобы обработать и оценить сталинскую политику и его преступления, и поэтому беспринципно перешёл на социал-демократические и в конце концов антикоммунистические позиции, что показывают его более поздние работы, в особенности его биография Ленина). Кроме того, следует здесь упомянуть работы Лео Кофлера «Сталинизм и бюрократизм», Роя Медведева «Сталин и сталинизм», Жана Элленштейна «История сталинизма», а также «История марксизма» Предрага Враницки даёт некоторый вклад в это. Очень важные аспекты этого круга проблем представлены и обсуждены Домеником Лосурдо в работе «Сталин — история и критика чёрной легенды». Так же, как ранее Дойчер указал соотношение политических решений и действий Сталина с очень сложными и иногда чрезвычайно тяжёлыми объективными условиями, так и Лосурдо пытается очень детально проанализировать эти взаимовлияния в международном контексте, чтобы найти более объективный подход к историческим событиям.

Сегодня можно с уверенностью сказать, что представление фактов, сделанное Хрущёвым в своём закрытом докладе, имеет очень сильно субъективные черты и вытекало из понятной личностной необходимости оправдать себя, потому что он долгие годы также был членом политбюро при Сталине и также лично ответственен за противозаконный произвол. Из-за этого возникли правомерные сомнения в истинности некоторых фактов в хрущёвском докладе. Сомнения вызывает сам способ, которым появился закрытый доклад, а также имена его авторов.

Как стало известно, главным автором был тогдашний директор Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС П. Н. Поспелов, который имел интересную биографию. Уже в 1930-х годах он с М. Б. Митиным выдвигал предложение написать биографию Сталина, но Сталин посчитал это преждевременным. Когда после войны он решил, что время пришло, они оба были среди авторов официальной биографии Сталина, в которой не только была грубо сфальсифицирована история, но и Сталин неумеренными восхвалениями был представлен как четвёртый классик марксизма. Именно этот Поспелов, продолжая быть директором Института марксизма-ленинизма, по поручению Хрущёва собрал материал для закрытого доклада о Сталине, который позже по поручению Хрущёва был переработан Д. Т. Шепиловым. Тот был тогда секретарём ЦК КПСС, но он не согласился с содержанием доклада, как он позже заявлял. Через год он примкнул к членам политбюро Молотову, Маленкову и Кагановичу, которые хотели снять Хрущёва, но не нашли в ЦК большинства и были как «антипартийная группа» исключены из политбюро и ЦК. Поспелов и позже, после отставки Хрущёва, при Брежневе, оставался директором Института марксизма-ленинизма и тогда публиковал хвалебные оды этому тщеславному новому генсеку.

Уже из-за этого необходимо очень тщательно, объективно и всесторонне исследовать высказывания Хрущёва о Сталине и поместить его зачастую очень субъективные суждения в контекст соответствующих условий. Дальнейшее исследование всего комплекса проблем должно происходить во всех направлениях и без предрассудков, поскольку остаётся ещё много непрояснённых вопросов.

Но во всяком случае на нынешнем уровне знаний совершенно ясно, что научно обоснованное понятие сталинизма должно быть принципиально отделено и однозначно разграничено от неясного политико-идеологического ярлыка, который служит лишь для дискриминации теории марксизма и социалистического общества. Тот, кто по этой причине считает понятие сталинизма непригодным, будет вынужден пытаться исследовать чётко очерченную историко-политическую проблематику без адекватного понятия.

В связи со сталинизмом иногда указывают на некоторые параллели в развитии Китайской Народной Республики и Корейской Народно-демократической Республики, утверждая притом, что всякая форма социализма имеет или должна принять сталинистские черты. Это утверждение совершенно необоснованно и очевидно служит цели дискредитировать социализм вообще. Но в отношении реального развития этих двух стран можно сказать, что действительно, без сомнения, существуют некоторые аспекты, которые демонстрируют такие же черты и сходство со сталинизмом, однако не тождественны ему.

Похоже не значит то же. Это касается прежде всего культа личности Мао Цзедуна в Китае и Ким Ир Сена и его сына Ким Чен Ира, а сейчас и его внука Ким Чен Ына в Северной Корее, хотя и тут есть серьёзные различия. И ещё больше различий между реальным общественным развитием в СССР, в Китае и в Северной Корее, так как эти страны имели в сущности разные общественные, политические и культурные стартовые позиции, которые привели к разным тенденциям развития. Несомненно, что сталинизм в Коммунистической партии Китая был связан с влиянием Коммунистического интернационала, но после того, как Мао Цзедун пришёл к вершине руководства КПК, он всё более отдалялся от предписаний Коминтерна, поскольку они из-за своей ориентации на Гоминьдан вели к поражению. После основания КНР возникло — в том числе из-за этой истории — некоторое соперничество между Мао и Сталиным, приведшее к растущему отчуждению между КПК и КПСС, что было отчасти вызвано тем, что КПСС связало свою помощь КНР с некоторым покровительством.

После XX съезда КПСС обострились расхождения во мнениях главным образом в оценке сталинской политики, что после острых дебатов привело к разрыву, который имел чрезвычайно негативные последствия для всего международного коммунистического движения. Но и взгляды на путь к социализму тоже очень разошлись. Иллюзорные идеи Мао прийти к коммунизму большими скачками без учёта действительного уровня развития Китая, который по большей части только лишь выходил из феодализма, никак не относились к сталинизму и к советскому опыту, а выросли из специфически китайских условий и фактически означали отход от советского пути развития. Мао также стремился теоретически отгородиться от сталинизма и основать китайскую версию марксизма, теорию маоизма, хотя она осталась лишь фрагментарной.

После периода «больших скачков» и «культурной революции», и после преодоления замешательства и хаоса, вызванного ими, реформы, предложенные Дэн Сяопином начали путь, который гораздо больше схож с идеями Ленина о длительном переходном периоде к социализму, в течение которого необходимо сначала создать экономические, социальные и культурные предпосылки для построения социалистического общества, чем политика Сталина. Хотя и сейчас продолжается некоторый культ Мао как основателя КНР, его нельзя сравнить с культом личности Сталина. Видимо, культ Мао имеет целью создать в общественном сознании китайцев объединительную самоидентификацию с народной республикой и с течением времени, вероятно, ослабнет. Во всяком случае, нынешние руководители КПК и КНР не практикуют никакого культа своих личностей, кроме того, мандат на высшие посты в партии и государстве ограничен во времени уставом и конституцией. Это мудрое правило также строго соблюдается, что показывает недавняя смена руководящей верхушки на последнем съезде КПК. Однако нельзя забывать, что в процессе развития КНР на почве её исторических условий и идеологических традиций сформировались также политические условия и особенности, которые имеют определённое сходство со сталинизмом. Среди них — автократическая система правления, преувеличенная роль, приписываемая соответствующему высшему начальнику, постепенное приравнивание ведущих руководителей к чиновникам древнего китайского общества, а также некоторые поведенческие и мыслительные стереотипы, которые как раз и происходят из древней китайской идеологии конфуцианства, но сейчас связываются с новыми общественными условиями.

И опять-таки совершенно другими являются условия в Корейской Народно-демократической Республике, но и в этом случае поверхностные объяснения мало могут помочь. Установившаяся там политическая система с течением времени всё сильнее принимала династические черты, так что установилась некая наследственная династия, сейчас уже в третьем поколении. Это также связано с культом личности, принявшим чудовищные размеры, намного превосходящие культ личности Сталина.

Также и Ким Ир Сен старался создать теоретическую базу для своей политики в форме идеологии чучхе. Основная идея состоит в том, что народы, происходящие из отставшего прошлого, могут создать всё «собственными силами». Но эта достаточно примитивная и наивная идеология уже имеет мало общего с марксизмом и в международном масштабе не особенно была принята, хотя её и пытались интенсивно распространять в странах «третьего мира». Общественно-экономические условия Северной Кореи более точно можно описать, как государственную экономику с военной диктатурой, и ни политическую, ни экономическую систему в настоящее время нельзя квалифицировать как социалистическую в марксистском смысле этого слова. Скорее речь идёт об особой форме развития между недавно преодолённым феодальным обществом и новым обществом, управляемым военным государством в обход капитализма, то есть о форме, с трудом укладывающейся в привычные схемы. Может ли из этого в будущем возникнуть социалистическое развитие, не ясно, хотя существуют некоторые предпосылки для этого в форме государственной собственности на промышленные средства производства. Необходимо подождать, чтобы увидеть, в каком направлении идут реформы, объявленные новым руководством Ким Чен Ына, и к каким принципиальным изменениям они приведут. Во всяком случае, называть это общество «коммунизмом» совершенно необоснованно, так как в лучшем случае там есть лишь некоторые ростки социалистического общества, но о коммунизме речь совершенно не идёт. Такое название, очевидно, служит цели приписать такую систему социализму, чтобы дискредитировать его в целом и представить его «жутким монстром».

После коллапса СССР и получения самостоятельности рядом бывших республик, особенно в азиатской части бывшего Советского Союза, там установились политические и государственные системы, в которых, несмотря на контрреволюционное развитие к капиталистическим условиям, царит диктаторский режим. Это, несомненно, является последствием сталинизма, когда различные элементы сталинистской системы были унаследованы и частично преобразованы. Во многих случаях руководящие функционеры соответствующей коммунистической партии, зачастую даже бывшие первые секретари, смогли перенять власть, причём они смогли опереться на большую часть тогдашнего партийного и государственного аппарата, потому что других органов власти ещё не существовало. В полном соответствии со сталинистски сформированной общественной психологией, большинство из них вскоре были готовы распрощаться со всеми своими прошлыми убеждениями, перейти на более или менее националистические позиции и зачастую даже обратиться к религии, преобладающей в соответствующей стране, чтобы таким образом укрепить свою власть. При этом происходили разные попытки встроить в новую систему элементы буржуазной парламентской демократии. Они служат иногда лишь фасадом, но в то же время существуют и ростки нового буржуазно-демократического развития, при котором ещё действенные элементы сталинизма могут быть отодвинуты и возможно отброшены. Здесь ещё есть разные возможные пути развития, и поскольку история остаётся открытой, вероятно ещё слишком рано давать подробную оценку.

И это развитие также показывает, что сталинизм хоть и связан с личностью и деятельностью Сталина, но вовсе не сводим к ним. Так же, как сталинизм после смерти Сталина продолжал действовать в разных формах и на разных уровнях в Советском Союзе и в остальных социалистических странах, он и сейчас в этих бывших советских республиках ещё имеет определённую экономическую, общественную, политическую, идеологическую и социально-психологическую базу.

Однако совершенно неправомерно такое расширение понятия сталинизма, когда все диктаторские режимы — вне зависимости от различных общественных, политических и идеологических условий — рассматриваются как формы сталинизма. При этом теряется конкретно-исторический и специфический характер этого исторического феномена, который неразрывно связан с развитием Советского Союза и его спутников — коммунистического движения и социалистических обществ, созданных по модели Советского Союза, включая СЕПГ и ГДР.

Перевод с немецкого: yury_finkel