Иллюстрация: Мария Аносова

Кино и комиксы

Людей, которые прочли эту книгу от начала и до конца, гораздо меньше, чем принято считать. Но в момент каждого кризиса капитализма продажи «Капитала» резко растут, уровень цитируемости взлетает и его переиздают вновь на самых разных языках.

Для тех, кому книга кажется слишком толстой и сложной, давно есть манга-версия или отличный комикс британского политического художника Фила Эванса [см. также Три тома «Капитала» Маркса в одной книге – прим. ред.].

Во время Великой депрессии Сергей Эйзенштейн собирался экранизировать «Капитал», признаваясь, что понял, как это сделать, читая Джойса («Улисс»). В кризисном 2008-м известный немецкий кинодокументалист Александр Клюге снял многочасовой фильм о «Капитале», оттолкнувшись от так и не исполненного замысла Эйзенштейна.

После того как дно кризиса пройдено, о «Капитале» в частности и о марксизме вообще многие начинают говорить в том смысле, что всё это устарело, уже было испробовано, осталось в прошлом веке, превратилось в идейный антиквариат. Обычно так говорят люди, которые объясняют себе историю и общественную жизнь с помощью гораздо более древних нарративов, будь то свободный рынок, соперничество империй, божественный промысел и религиозная миссия, симфония сословий, теория заговора, волны национальной пассионарности и т. п. Удивительно, но собственные объяснения происходящего не кажутся оппонентам Маркса устаревшими, давно дискредитированными и антикварными.

Источник

Несмотря на многие несбывшиеся пророчества и спорные места, главная книга Маркса вот уже полтора века остаётся фундаментом критической теории, важнейшим источником вдохновения для антикапиталистов и примером уникального сочетания глубокой аналитики с задиристой антибуржуазностью.

Без этой книги уже невозможно представить себе нашу цивилизацию, так же как её невозможно представить без Библии или трактатов Аристотеля.

Марксистский анализ системы, данный в «Капитале», был базовой оптикой для пролетарских революций, антиколониальных движений, советского блока, маоистского Китая, новых левых, антиглобалистов и вполне умеренных реформистских социал-демократов.

На «Капитал» с равной охотой ссылаются и те, кто требует нового социального государства, и те, кто мечтает о финале капитализма.

Критическая теория со времён Маркса впитала в себя и психоанализ, и структурализм, но в её основе по-прежнему иррациональность капитализма, которую так и не удалось бесконфликтно замаскировать или, по крайне мере, объявить приемлемой и вечной. Поколение за поколением левые интеллектуалы, отталкиваясь от «Капитала», задают свои неудобные вопросы.

Этот текст — стартовый инструмент классовой оптики, притом что обрывается он (в третьем томе) как раз на определении классов. Любая революция без классового анализа останется призраком свободы, недолгим разрывом тошнотворной повседневности, гражданской оргией солидарности, за которой последует неизбежное возвращение к товарному фетишизму, социальной фрустрации, управлению массами через контроль над потреблением и производство конформных идентичностей.

Автор и его книга

Наш автор родился в еврейской семье либерального адвоката, принявшего лютеранство для того, чтобы сохранить свою практику. Поэтому отношение к религии в его доме всегда было очень отвлечённым. Изучая право в берлинском университете, Карл собирался стать поэтом и романистом и бойко сочинял богоборческие стихи в духе  немецких романтиков. Увлёкся философией Гегеля, был азартным игроком в карты и не раз попадал в полицию за пьяные кутежи. Не избегал дуэлей и рано научился презирать и высмеивать обряды добропорядочного общества.

После защиты блестящей диссертации по античной философии (Демокрит и Эпикур) он становится влиятельным публицистом, а потом и редактором в «Рейнской газете». В рейнской области сосредоточилась тогда наиболее сильная и независимая прусская буржуазия, мечтавшая об избавлении от прежних феодальных порядков под флагом народной демократии. Этому классу нужен был голос, зовущий к переменам. Газету закрыли по личной просьбе русского царя Николая Первого, усмотревшего в статьях Маркса русофобию.

Сделавшись нежелательной персоной в своей стране, он переезжает в Париж, где близко сходится с анархистами и социалистами (Прудон, Бакунин, Луи Блан). Знакомится с Энгельсом, сыном текстильного фабриканта и тоже социалистом. Дружит с известным поэтом Генрихом Гейне. Женится на баронессе Женни фон Вестфален, которую знал с самого детства.

Во Франции семья Маркса пробует объединиться с ещё двумя семьями, чтобы вместе издавать журнал, вести хозяйство и воспитывать детей, но этот «фаланстер» не просуществует и месяца из-за разницы темпераментов и интеллектов.

Опасного автора высылают из Парижа за вольнодумные статьи, и он перебирается в Брюссель, где его принимают с условием, что он не будет публиковать ничего о текущей политике. Маркс пишет там «Коммунистический манифест», который выходит в 1848 году, за несколько недель до начала общеевропейской революции, после чего его высылают и из Бельгии, он снова оказывается во Франции, но вскоре отправляется в Кёльн, где вспыхнуло демократическое восстание. Там он решает издавать свою «Новую рейнскую газету».

В 1848-м Маркс тратит все свои личные сбережения (первую полученную часть наследства) на покупку оружия для немецких активистов. В 1849-м, сразу после подавления революции, его судят в Кёльне за подстрекательство и государственную измену — призыв не платить налоги антинародному правительству, — но он отказывается от адвоката, сам защищает себя перед присяжными и добивается оправдания. Так или иначе, его журналистская деятельность приводит к тому, что его высылают вновь. Последний номер запрещённой «Новой рейнской газеты» отпечатают красным шрифтом, и вскоре он станет раритетом и мечтой коллекционеров. Маркс демонстративно отказывается от прусского гражданства, планирует совместную с Энгельсом эмиграцию в США и, наконец, оказывается в Лондоне, где и проведёт всю вторую половину своей жизни.

Даже тогдашние недруги и оппоненты Маркса описывают его как гениального неврастеника с явными чертами харизматичного пророка.

В Лондоне он переживает нелёгкие времена. Порой ему приходится закладывать свой сюртук, и в такие дни он не может ходить в библиотеку Британского музея, где он обычно изучает «синие книги» (сборники документов по текущему положению дел британского пролетариата) и работает над первыми набросками к «Капиталу». Иногда у него нет денег, чтобы отправить очередную рукопись издателю. Его семья неделями питается в основном картофелем и хлебом, взятыми на рынке в кредит, а скромное имущество, включая детские игрушки, описывают за долги. Его жене не раз приходится закладывать фамильное столовое серебро. Четверо из его семерых детей умрут в раннем возрасте.

Дочерям он объясняет азы политэкономии, сочиняя бесконечный сказочный сериал про Ганса Рёкле, торговца магическими игрушками, которые покупает у мастера сам дьявол.

Бедный, но гордый Маркс презирает буржуазию и её миропорядок и собирается предъявить ей самый серьёзный в человеческой истории приговор.

Деньгами ему в Лондоне старается помогать Энгельс, устроившийся менеджером в контору прядильной фабрики своего отца. Сам Энгельс, амбициозный теоретик, называет такую свою занятость «египетским рабством». Он информирует Маркса о внутренней машинерии современного промышленного производства, когда тот всерьёз решает заняться экономической теорией.

Очередные проблемы с деньгами начинаются, когда текстильная фабрика переживает не лучшие времена из-за гражданской войны в США и блокады хлопковых поставок оттуда.

В Лондоне и вообще в Европе после 1848 года под легальной вывеской комитетов поддержки немецких политэмигрантов тайно действует сеть радикальных социалистов, и Маркс — её стратег и вдохновитель. В 1849-м он читает радикалам лекции на втором этаже паба «Красный лев».

В 1850-х Маркс публикуется в американской прессе и неоднократно предсказывает близкую общеевропейскую революцию. Особенно его вдохновляет международный финансовый кризис 1857 года, и он с новой страстью обращается к экономическому анализу системы.

В 1860-х он фактический лидер «Интернационала» (Международного товарищества рабочих) — боевого штаба грядущей международной революции пролетариата, как видит он сам эту организацию.

В 1869-м Маркс поддерживает ирландских политзаключённых, полагая, что ирландский вопрос может запустить новую английскую революцию.

Но главным интеллектуальным итогом его жизни станет «Капитал», над которым он с перерывами работает 25 лет, по много раз переделывая текст и утверждая, что автор не может публиковать одну и ту же мысль в той же форме по прошествии полугода.

Товарищ Маркса Вильгельм Вольф завещал ему после смерти основную часть наследства, и Маркс настолько растроган, что посвятит Вольфу первый том «Капитала», вышедший в 1867 году.

Работая над вторым и третьим томом, автор внимательно следит за драмой «парижской коммуны». Это первый пример рабочего самоуправления. Маркс видит в нём живую иллюстрацию правоты своей теории и подтверждение своих прогнозов. Вооружённые трудящиеся уже делают то, что предлагается в «Капитале», но будут безжалостно расстреляны на улицах.

В 1871 году французская пресса обвиняет Маркса в том, что он из-за границы руководил парижскими коммунарами. Журналисты спорят о том, на какую именно разведку он работает.

Энгельс предлагает Марксу сделать его главную книгу более доступной, разбив весь текст на короткие разделы. Он же, став первым редактором «Капитала», уговаривает друга исправить излишне воинственные места на более нейтральные.

«Не думаю, что кто-либо когда-либо писал о деньгах, настолько нуждаясь в них», — шутил Маркс. Пробуя заранее моделировать реакцию всех возможных лагерей, меняя стиль и примеряя разные мировоззрения, Энгельс напишет под псевдонимами не менее семи рецензий на «Капитал», включая весьма критические. В год выхода мало кто дочитал до конца эту книгу и никто не хотел публично рассуждать о ней.

Женни Маркс мягко упрекает рабочих в отсутствии интереса к первой публикации. Тем, кому слишком сложно, Маркс предлагает читать с десятой главы или вообще читать все главы в обратном порядке.

В 1870 году Маркс учит русский, чтобы лучше понять аграрное законодательство в России. По свидетельству его зятя Поля Лафарга, вскоре Маркс мог читать Пушкина, Гоголя и смеяться над памфлетами Салтыкова-Щедрина.

В переписке со своим русским переводчиком Николаем Даниельсоном Маркс предсказывает в ближайшем будущем подъём и мировое лидерство США. Он ожидает, что пролетарская революция начнётся в наиболее промышленно развитых странах, т. е. в Америке или в Англии. По Марксу, такая революция может быть только международной и достигнуть социализма в обособленной стране в принципе невозможно.

В последние годы жизни он склоняется к тому, что в самых цивилизованных странах переход к социализму возможен мирным и парламентским образом или, по крайней мере, будет оплачен малой кровью. Многие товарищи Маркса сочтут такие его рассуждения тактической хитростью.

Во Франции 1870-х первый том «Капитала» издают в виде серии отдельных брошюр.

Русскому переводчику Маркс рекомендует взять за образец это французское издание. Французский перевод был сделан Ж. Руа, а позднее отредактирован самим Марксом, посчитавшим перевод Руа слишком буквальным и плоским. Каноном для перевода на большинство языков в итоге станет четвёртое немецкое издание (1890), подготовленное Энгельсом.

Маркс посылает первый том Дарвину, но тот дочитает его только до 104-й страницы и так и не доберётся до ссылок на свои книги. Много позже Дарвин ответит Марксу в том смысле, что его смущает слишком откровенный атеизм «Капитала».

В старости Маркс приобрёл не только всемирную славу, но и некоторую респектабельность. Им интересуется королевская семья. Его близкие друзья и ученики в последние годы его жизни создают социалистические организации в большинстве стран Западной Европы.

После «Капитала» автор планирует всерьёз взяться за литературную критику (написать книгу о Бальзаке) и математическую логику, но умирает от туберкулёза в 1883 году, завещав Энгельсу привести в порядок и опубликовать оставшиеся тома — двадцать три тетради черновиков.

Дочь Маркса Элеонора после смерти отца занималась распространением его идей. Ей активно помогал в этом известный теоретик искусства и художник-прерафаэлит Уильям Моррис, хотя он и признавался, что не понимает всех экономических тонкостей учения.

«Капитал» перевернёт мир в голове начинающего писателя Бернарда Шоу. А вот другой британский писатель-социалист Герберт Уэллс, склонявшийся к «розовому» реформизму, сочтёт марксистский анализ вульгарным, а обещание всемирной пролетарской революции — варварским соблазном.

В 1893 году в Британии возникнет Независимая рабочая партия — первая партия с отчётливо марксистской программой.

Алексей Цветков / 10.06.17

Часть 2: Мир, в котором все откажутся считать себя товаром

Как устроен «Капитал»?

Изначально Маркс планирует шесть томов, но в итоге останавливается на четырёхтомной структуре.

Второй (1885) и третий (1894) тома составлены и опубликованы Энгельсом по оставшимся после смерти автора черновикам. Эту работу продолжил теоретик немецкой социал-демократии Карл Каутский, который опубликовал четвёртый том в 1905 году.

В первом томе дан генезис системы — общая картина развития капитализма.

Второй том главным образом посвящён воспроизводству капитализма как системы баланса и роста. Отношения между средствами производства и предметами потребления объясняются там прежде всего как философская проблема.

В третьем томе Маркс показывает тенденции к изменению динамики нормы прибыли, предлагает свою теорию финансовых кризисов, даёт прогноз развития банковской системы и рассматривает разницу между специфически «классовыми» и «нейтральными» функциями государства. Впрочем, этот том как раз и обрывается на главе, в которой автор должен дать окончательное определение классов.

Четвёртый том, в котором Маркс критикует основные идеи известных ему экономических теорий, попутно описывая исторические условия и классовую ангажированность самих этих теорий, не всегда включают в канон, считая, что в этом томе наиболее велико «редакторское искажение» первоначального замысла.

Классовая борьба и бесклассовая мечта

Марксисты считают, что ни одну вещь на свете нельзя понять без анализа породившей её исторической ситуации, особенно когда речь идёт о книге.

Как признавался сам Маркс, во время работы над «Капиталом» его прежде всего вдохновляло движение за освобождение рабов в Америке, создание «Международного товарищества рабочих» и польское восстание.

Рабочий класс Британии проделал к тому времени серьёзный политический путь. С 1811 по 1817 годы британский пролетариат боролся с машинами, пожиравшими рабочие места: деструктивное, но массовое движение луддитов помогло рабочим осознать себя как класс с собственными интересами и особой судьбой в истории страны. Класс, предназначенный для обслуживания других, всё яснее сознавал свою уникальную политическую миссию. В 1819 году в Манчестере стотысячный марш рабочих разогнала кавалерия. В 1824 году английский парламент под нажимом массового движения снизу был вынужден признать право профсоюзов на существование и участие в политике. В 1840-х рочдельские ткачи создали первый потребительский кооператив, и этот опыт был повторён в крупнейших британских промышленных центрах, а потом и по всей Европе. Чартистское движение за рабочие права стало силой, с которой теперь считался правящий класс. Рабочие были готовы превратить свой численный перевес в политическое преимущество.

Марксистский анализ капитализма построен так, чтобы показать главное противоречие системы, делающее рабочий класс из экономического субъекта политическим, сформулировать великое призвание тех, кто лишён доли в прибыли и вынужден ежедневно продавать себя.

По Марксу, пролетариат преодолевает собственное положение, уничтожая своего противника и открывая дорогу в новое общество новых людей, где будет упразднено государство.

Свобода возможна только как сознательное участие во всеобщей судьбе, а пока что каждый участвует в сборке большой машины, которая отрицает каждого. Послушная деталь капиталистического механизма, создающая прибыль и воспроизводящая власть получателей этой прибыли, готовит условия для собственного освобождения. Мы, пролетарии, воспроизводим чужую власть каждый день, почти автоматически повторяя привычные с детства социальные ритуалы, на которых тут «всё держится».

Представление о справедливости обычно возникает у нас, когда мы сравниваем наше положение с положением других людей. Маркс ставит своей целью рационализацию самого понятия справедливости, понятой как истина в действии.

Он хочет сделать неравенство предметом точного доказательного знания. Знания, на пути которого стоит товарный фетишизм, ведь фетиш есть прежде всего отказ от полного знания, поощряемый системой как «адекватность».

История людей не заканчивается капитализмом, и настало время определить, что такое справедливость на языке формул. Их будет много в «Капитале».

На определённом уровне развития производительных сил и отношений неизбежно возникает категориальный аппарат освобождения трудящихся, потому что вся прежняя политическая конструкция больше не соответствует новым производительным силам.

Цель Маркса – распознать напряжённое противоречие между трудом и его капитализацией. Разбудить политический аппетит производителей. Освободить труд от его стоимостной формы в республике свободных работников. Привести форму присвоения результатов труда в соответствие с уже достигнутым способом производства. Это будет выглядеть как юридический запрет наёмного труда и его всеобщее осуждение, подобно тому, как на старте цивилизации были запрещены людоедство и инцест.

На новом уровне политической культуры народа труд станет самореализацией, проявлением солидарности, сознательным участием в общей истории и больше не будет нуждаться в материальных стимулах. Человечество начнёт планировать своё будущее, не жертвуя этикой. Мир, в котором все откажутся считать себя товаром, и сам перестанет быть товаром.

Альтруизм и эмпатия сделаются основой всех связей внутри общества изобилия и безвозмездных отношений, когда им перестанет мешать такая иррациональная вещь, как частная собственность на средства производства и «ложное сознание», неизбежно порождаемое институтом такой собственности.

У Маркса нигде нет точного описания этой новой общественной модели самоорганизации. Гораздо важнее для него было поймать тенденцию, понять направленность становления, нежели дать некие вечные рецепты, истинные для любых будущих ситуаций.

В «Капитале» окончательное оформление получила эксцентричная теория Маркса, которая изменит цивилизацию за полтора века сильнее, чем христианство изменило мир за две тысячи лет.

Алексей Цветков / 17.06.17

Часть 3: По следам Шекспира

Стиль «Капитала»: Шекспир, Свифт, Диккенс

Маркс видел свой стиль изложения «художественным», хотя и признавал его «тяжёлым», «деревянным» и «подпорченным проблемами с печенью».

По Марксу, неотчужденный труд будущего — счастливая работа свободных людей  —  доступен нам в классовом обществе только в виде художественного творчества. Именно поэтому настоящее искусство сохраняет столь высокую степень независимости от породивших его классовых обстоятельств и продолжает волновать нас, даже когда от этих обстоятельств мало что осталось.

Но с рыночной точки зрения, если вы написали книгу, сочинили песню или сняли фильм, вы пока ещё ничего не создали. Создали же вы что-то, только когда подписали контракт и продали то, что у вас получилось. Любое произведение в капиталистической вселенной в первую очередь является товаром и только во вторую несёт в себе ещё какое-то сообщение. На этом основан сегодняшний феномен копирайта и интеллектуальной собственности.

Литературные вдохновители Маркса достаточно очевидны.

Когда он сожалеет о нестерпимой судьбе рабочих, мы отчётливо слышим голос Диккенса (есть и прямые отсылки к «Оливеру Твисту»). Эти страницы пропитаны сентиментальной социальностью.

Ирония Маркса отсылает нас прямо к Лоренсу Стерну, его политическая сатира явно напоминает о Свифте, а драматический оптимизм его логики заставляет вспомнить о шекспировском пафосе.

Стилистически «Капитал» очень неоднороден и прерывист. Маркс легко переходит от приёмов фарса к мрачному юмору готической новеллы.

Есть в книге и античный слой. Цитируются и упоминаются: Гомер, Софокл, Платон, Фукидид, Ксенофонт, Вергилий, Ювенал и Гораций.

Церковь была для Маркса важнейшим идеологическим аппаратом правящего класса, а религия — необходимым способом амортизации социальных противоречий, поэтому в «Капитале» так много антиклерикального юмора.

Возникновение капитала на рынке сравнивается с единством и неслиянностью троицы в христианском догмате, а первоначальная аккумуляция капитала — с грехопадением Адама и Евы. Стоимостное бытие холста проявляется в его подобии сюртуку, как овечья натура христианина —  в уподоблении себя агнцу Божию. Десятина, которую крестьянин должен уплатить попу, есть нечто более осязаемое, чем благословение попа. Отношение буржуазных экономистов к феодальному прошлому Маркс сравнивает с отношением христианских теологов к «языческим» религиям.

В «Капитале» немало и обычного мистицизма на уровне метафор — бестелесные призраки, вервольфы и вампиры капитала, обречённые пить живую кровь рабочего труда, мёртвые, вцепившиеся в живых, фурии частного интереса, чёрная магия рынка и прочая готическая образность. Капитал объявлен злым и слепым Демиургом, творцом и хозяином товарного мира, а рабочая сила — порабощённой энергией, пленённым светом, который однажды выйдет из-под контроля.

Метафоры и тропы нужны для описания иррациональной системы отношений в классовом обществе. Это литературные приёмы, без которых невозможно схватить важнейшие парадоксы капиталистической цивилизации, её обречённую вывернутость, если, конечно, смотреть из условного бесклассового будущего.

Но и сами деньги становятся неточной метафорой затраченных часов проданного труда. В исцелённом от вывиха бесклассовом обществе без этой метафоры можно будет обойтись. Там больше не останется причин для ложного сознания и товарного фетишизма ушедших веков.

Маркс и Гегель

До «Капитала» Маркс рассуждает в гегельянской логике и терминологии. Суть диалектики в том, чтобы проводить смысловые границы внутри «данных» нам явлений, поперёк них, а не между ними. Диалектик разделяет якобы «целое» на части, отрицающие друг друга, и, наоборот, соединяет «непохожие» части «разных» явлений, доказывая их парадоксальное единство. Без гегельянской диалектики невозможно понять, что происходит на бирже, почему случаются кризисы и откуда следует информационная непрозрачность рынка. Но в «Манифесте» Маркс ещё не различает, что продаётся не просто рабочее время, а сама рабочая сила, способность к труду.

Центральный вопрос немецкой социальной философии XIX века — преодоление отчуждения — переводится в область обменно-производственных отношений и для этого предлагается историческое, а не отвлечённое, решение. Экономические связи между людьми показаны как экзистенциальные отношения.

Особое удовольствие от марксистской риторики — говорить об онтологических вопросах как о парадоксальных правилах производства и обмена и, наоборот, описывать рыночные циклы как центральную драму нашего общего бытия в мире.

Реализация труда выглядит как выключение работника из действительности. Опредмечивание труда проявляется как закабаление предметом. Освоение предмета оборачивается самоотчуждением.

Общественные отношения между людьми принимают фантастическую форму отношений между вещами, и ложное сознание констатирует «неподвластные человеку законы рынка». Ложное сознание воспринимает как «естественное» всё то, что классово обусловлено. Товаризация труда признаётся «безвариантной».

Непричастность к тому, что ты делаешь, отказ от ответственности и познания смысла «своей» деятельности в обмен на оплату труда, позволяющую тебе и дальше делегировать этот смысл тому, кто тебя нанял, — вот цена передачи своей деятельности в руки правящего класса.

Диалектическая оптика Маркса обнаруживает вопиющий контраст между возникшими возможностями людей и принятыми условиями их жизни. Автор «Капитала» уверен, что пора поставить мир с головы на ноги. Для начала это нужно сделать хотя бы как мысленный эксперимент, задать горизонт. И однажды мы попадём в мир, где человек перестанет быть инструментом для другого человека и станет полноправным адресатом общения.

В «Капитале» Маркс уточняет заявленную ранее терминологию и рассматривает «товарный фетишизм» как исторически конкретную форму овеществления человеческих отношений.

Алексей Цветков / 24.06.17

Часть 4: Так что же такое капитализм?

Словарь «Капитала»

Маркс был уверен, что он открыл секретное строение клеток капиталистического тела, первичных атомов, образующих всякую товарную экономику. История капитализма и его внутренняя логика необъяснимы без этого знания. Само обнаружение этой тайны уже есть политическая победа и важнейший шаг к преодолению господствующих отношений.

Выясняя законы экономической механики капитализма, он вводит принципиально новые понятия или радикально переосмысливает прежние:

• «Прибавочная стоимость», которая бывает абсолютной и относительной.
• «Рабочая сила» как базовый ресурс воспроизводства капитала.
• «Постоянный капитал» (стоимость средств производства) и «переменный капитал» (стоимость рабочей силы), которые можно уподобить скелету и мышцам производства.
• «Фетишистский» характер товара, который только и может непротиворечиво объяснить историческое развитие и законы движения капитала.
• «Абстрактный всеобщий труд», задающий меновую стоимость любого товара.

От «буржуазной» социологии и экономики марксизм отличает не описательная, но преобразовательная установка. Внутренне конфликтные явления нашей жизни стремятся к преодолению самих себя, и теория помогает им перешагнуть собственные границы и стать чем-то новым.

Способ производства

В марксизме «производство» — это то, что делает человека историческим существом. В конечном счёте любое производство — это всегда производство самого человека в конкретной версии. Если вы создаёте что-то, оно в свою очередь создаёт вас, поэтому принципиально важно, каким именно способом вы это что-то создаёте.

Уровень и способ производства задаёт цивилизационную модель, условия жизни, форму обмена, тип сознания, пределы мысли. Экономический базис окружает культурную и политическую надстройку как охраняемый периметр и не позволяет исполниться самым благородным мечтам и высоким надеждам утопистов.

Способ производства есть связь производительных сил и производственных отношений.

С момента возникновения классов Маркс называет четыре таких способа:

• Античный — патриции эксплуатируют рабов.
• Азиатский, при котором нет вообще никакого зазора между правящим классом и государственным аппаратом. Государство выступает как совокупный рабовладелец. Многие последователи Маркса считали азиатский способ всего лишь одной из разновидностей античного (рабовладельческого), так как его отличительные особенности нигде у Маркса подробно не разбираются.
• Феодальный — эксплуатация в форме крепостной зависимости.
• Буржуазный (капиталистический) — наниматель потребляет рабочую силу нанятого, превращая его способность к труду в источник своей прибыли, получаемой на рынке. Условный «демократизм» буржуазии объясняется тем, что анонимное насилие капитала заключается в самой производственной структуре.

В этом смысле разные эпохи в нашей истории отличаются не тем, «что» производят люди, но тем, «как» именно они это делают.

Задача «Капитала» — описать не «экономику вообще», как это принято у многих экономистов, но рассмотреть капиталистический способ производства в его индустриальной стадии, выделить его главные системные качества, дать исторический генезис, объяснить происхождение именно такой модели.

Что такое капитализм?

Маркс рассматривает капитализм и как способ производства, и как следующую из него классовую систему.

Он определяет всеобщую формулу капитала и проясняет всеобщий закон капиталистического накопления.

Капитал как процесс есть самовозрастание стоимости за счёт приобретённой рабочей силы.

Капитализм — это система, в которой производство подчинено обмену, неэквивалентно организованному правящим классом. Цель производства в такой системе — вовсе не потребление, но рыночная прибыль. Накопление капитала — основной стимул всякой экономической деятельности.

Ничьи потребности тут не являются мотивом к производству, потому что оно ориентировано только на платёжеспособный спрос как необходимое условие для извлечения прибавочной стоимости.

Капитал можно понять только в его циклической динамике, как спиральное движение, а не как некую статичную вещь. И это движение имеет явную историческую цель: оно направлено к постклассовому и посттоварному состоянию цивилизации.

Ростовщический и торговый капитал были первоначальными формами, в которых будущая система содержалась эмбрионально, как обещание, в те времена, когда земля оставалась первичным средством производства.

Две базовые черты этой системы — эксплуатация наёмного труда и конкурентное накопление капитала.

Капитал может восприниматься нами как внешняя сила, вроде гравитации, но это отношение людей друг к другу, которое имеет различимый исторический предел.

Драматическая проблема этой системы — частный характер присвоения результатов общего труда.

Без понимания этого невозможно анализировать сложные отношения между техническим и стоимостным аспектами капитала, парадоксальную механику кредита, накопление сокровищ или динамику рынка труда.

Рабочая сила и прибавочная стоимость

Сам по себе рыночный обмен не увеличивает стоимости. Только рабочая сила обладает уникальной способностью добавлять стоимость. Поэтому главный товар на рынке — способность к производительному труду. Работник продаёт нанимателю свою рабочую силу, а не просто время занятости. Капиталист потребляет именно рабочую силу, но платит работнику за рабочее время. Наёмный труд — это и есть потребление рабочей силы капиталистом. Здесь обнаруживается важнейшее противоречие.

Рабочая сила — это фундаментальный товар, определение стоимости которого всегда будет моральной и политической проблемой. Стоимость рабочей силы задаётся временем её воспроизводства. Маркс называет заработную плату экзотерической формой цены рабочей силы.

В этой теории стоимость понимается как скрытый внутри товаров затраченный труд. То есть буквально стоимость любого предмета отражает количество труда, вложенного в его производство. Именно затраченный труд делает товары сопоставимыми на рыночных весах.

Цена — это всего лишь денежное выражение стоимости. Труд — субстанция стоимости, выраженной через обмен.

В наиболее абстрактном смысле рынок есть способ обменивать между собой разные количества затраченного труда.

Рыночная необходимость в прибавочном (неоплаченном, т. е. украденном) труде порождает прибавочную стоимость. Их величества Прибыль, Рента и Процент — результаты неоплаченного труда.

Прибавочная стоимость — стартовое условие воспроизводства всего цикла накопления капитала. Она возникает в товарном обращении, но из присвоения рабочей силы. Каждый атом прибавочной стоимости — это превращённое мгновение неоплаченного труда.

Прибавочная стоимость превращает деньги в капитал. Обращение денег в качестве капитала (т. е. для максимализации прибыли) становится самоцелью в такой системе, и обычно прибавочная стоимость делится между предпринимателем и банкиром.

Уже упомянутые Рента, Процент и Торговая Прибыль — главные способы фиксации прибавочной стоимости.

Дополнительную стоимость, которая производится путём удлинения рабочего дня, Маркс назвал «абсолютной прибавочной стоимостью», а ту, которая возникает вследствие сокращения необходимого рабочего времени, — «относительной прибавочной стоимостью».

Производство прибавочной стоимости основано на логике накопления, и в этом непреодолимое противоречие системы капитализма. Стоимостный критерий оценки эффективности производства и социальной деятельности вообще прячет в себе неустранимую разницу между непосредственной полезностью и товарной судьбой всякого продукта труда.

На месте изъятой прибавочной стоимости должна бы оставаться «зияющая стоимость» — иероглиф кражи, шрам, свидетельствующий о неэквивалентном обмене. Маркс видит повсюду вокруг себя эту изнанку, обратную сторону прибавочной стоимости, вопиющий след разрешённой кражи.

Он критикует своего ближайшего предшественника Давида Рикардо, утверждая, что тот просто перепутал стоимость с себестоимостью. Другая типичная ошибка экономистов, по его мнению, — восприятие труда, земли и капитала как трёх отдельных и независимых источников стоимости.

Освобождение труда

Чем выше уровень разделения труда, тем больше должно возникать прибавочного продукта, пока система не достигнет предела своих возможностей. На этом пределе Маркс предсказывает освобождение труда, которое он понимает как освобождение от наёмного труда.

Для понимания этого прогноза важна философская разница между словами work и labour.

Work — это труд как миссия, как осознанный метаболизм человека и природы и, в конечном счёте, сила самой природы, а labour — наёмный и отчуждённый труд как товар.

Время

Маркс выяснял, как соотносятся длина рабочего дня, интенсивность труда и его производительность.

Борьбу работников за сокращение рабочего дня он считал принципиально важной, отмечая при этом, что в условиях капиталистического способа производства никакой окончательно «честной» и «справедливой» длины рабочего дня не может быть даже теоретически.

Однако для наглядности он вводит условные «шесть часов» в день, которые позволяют рабочему воспроизводить свои способности, не принося никакой прибыли для нанимателя.

Товар есть овеществление рабочего времени. Украденные у работника секунды — это атомы грядущей прибыли.

Капиталистическое производство времён Маркса запрограммировано не на сокращение рабочего дня, а на сокращение рабочего времени, необходимого для производства.

Довольно точная экранизация марксистской концепции присвоения правящим классом рабочих часов дана в голливудском фильме «Время» (2011). Превращение абстрактного труда в абстрактную ценность через потребление проданных часов приводит там в движение весь сюжет о пересечении границ классовой сегрегации. Рабочий, случайно ставший миллионером, пытается разрушить капиталистическую систему, приватизировавшую и превратившую в платную услугу саму жизнь.

Деньги

Маркс прослеживает генеалогию и основные функции денег со времён древнейшего «зернового стандарта» в Египте и Междуречье через появление долговечного золотого эквивалента как идеального средства обменных отношений между людьми.

Деньги необходимы как способ сохранения результата абстрактного труда во времени и для исполнения взаимных долговых обязательств. Для автора «Капитала» они прежде всего — материальное выражение стоимости.

Деньги — условное воображаемое золото, санкционированное государством.

Маркс берётся разгадать магию денег, отвечая на вопрос: почему в рыночной триаде «деньги — товар — деньги+» на выходе уже совсем не такая сумма, как на входе? Как из обращения получается больше денег, чем было в него вложено?

Деньги — это всеобщий товар, т. е. условное золотое зеркало для всех остальных товаров, и одновременно они есть способ маскировать общественные отношения между частными работниками.

При рыночном обмене объём денег возрастает, так как рабочая сила способна создавать большую стоимость, нежели та, которая была затрачена при найме. Этот не вполне эквивалентный обмен и есть базовая операция капитализма. В этом феномене «растущих» денег объективируется противоречивость господствующей системы обмена. Возникает популярная иллюзия самозарождения денег, на которой основан любой спекулятивный пузырь.

Алексей Цветков / 1 июля 2017

Часть 5: Товар как фетиш

Товарный фетишизм

Рыночный обмен превращает продукт в товар. Это превращение обеспечено двойственным характером труда. Двойственность товара выражается в разнице между потребительной и меновой стоимостью, а двойственность труда — в разнице между конкретным и абстрактным трудом.

Маркс говорит, что товарная судьба стола гораздо более удивительна, чем если бы стол пустился в пляс по собственной воле. Нетрудно догадаться, о каком именно столе идёт речь. Этот тот самый «стол философов», о котором спорили ещё Платон и Диоген Синопский, по-разному объяснявшие его «стольность», то есть идеальную составляющую.

Товарный фетишизм — это всеобщее ощущение, что внутри товаров заключена независимая от нас ценность («это столько стоит»). Такой фетишизм — условие господства предмета над человеком, мёртвого труда над живым, продукта — над производителем.

Тот, у кого в сознании нет понимания обменно-производственной модели капитализма, обречён на товарный фетишизм и приписывание «постоянных» и «естественных» свойств отдельным деталям этой модели.

Классовый антагонизм

Марксизм обещал стать философией тех, кто в найме, а не тех, кто в доле.

Товарная форма продукта и денежная форма товара маскируют классовое подчинение.

Классовое общество построено на частном присвоении коллективной рабочей силы и умственных способностей.

Капиталист так же зависим от законов воспроизводства капитала, как и рабочий, хоть они и находятся на противоположных полюсах классовой вселенной. Буржуа с неизбежностью будет стремиться покупать чужой труд как можно дешевле, чтобы продавать его результаты как можно дороже.

Буржуазия — это не психотип или стиль жизни, но функция монетарного универсума, легко меняющая внешние атрибуты. Пролетариат в классовом обществе также может выглядеть очень по-разному.

Внутри двух антагонистичных классов никогда не будет строгой однородности и всегда различимы конкурирующие внутриклассовые группы.

Между этими классовыми полярностями — множество смешанных статусов. Со строго марксистской точки зрения так называемый «средний класс», конечно, не может всерьёз считаться классом: он объединён не своей ролью в системе производства, а общим уровнем потребления и стилем жизни, которые могут быть обеспечены самыми разными экономическими источниками. Но левые могут употреблять это понятие чисто публицистически, описательно, имея в виду социальное «место», а вовсе не функцию в обменно-производственной механике системы. В этом смысле и сам Маркс часто писал о «средних классах».

Маркс считал, что политическая судьба промежуточных групп — выбирать в решающие моменты один из двух классовых полюсов как «свой».

О классовой идентичности марксисты разных оттенков будут спорить всегда. Кто такие, например, топ-менеджеры, особо приближённые к владельцам корпораций? Их оплата труда явно завышена, и, оставаясь формально нанятыми, они в политическом и психологическом отношении становятся «членами семьи» крупной буржуазии, сливаются с ней и разделяют её историческую судьбу.

И всё же очевидна классовая солидарность буржуазии, которая держится прежде всего на поддержании эксплуатации совокупного труда совокупным капиталом и стремлении к сохранению средней нормы прибыли.

Доход с капитала есть вознаграждение за владение огромными суммами денег, то есть классовая привилегия в чистом виде. Классовая разница и сводится, собственно, не к специализации, а к привилегии.

Маркс верил, что по мере развития капитализма политическая роль наёмных работников будет усиливаться, их объективный конфликт с нанимателями будет расти, а число и роль промежуточных групп («средних классов») будет уменьшаться. В итоге всё общество разделится на сторонников буржуазии или пролетариата, которые схватятся в финальном поединке.

Правящий класс вынужден выдавать свой интерес за всеобщий, и если бы это полностью удалось, то система была бы вечной, но конфликт между производительными силами и производственными отношениями в классовом обществе фатален и неразрешим. Этот базовый конфликт всё равно выйдет наружу вопреки воле правящего класса. Классы не вечны, и сама логика развития производств покончит с ними при помощи социальной революции.

В фильме «Сквозь снег» (2014) символически рассказана краткая история классовой системы капитализма и попыток её сломать. Обречённая цикличность классовой цивилизации дана через метафору мчащегося по кругу поезда. Финал фильма — буквальная иллюстрация фразы Маркса о «гибели всех сражающихся классов» как единственной альтернативе постклассового общества.

История системы

Экономические эпохи различаются не тем, что производится людьми, а тем, как это делается — с помощью каких орудий и на каких условиях.

Товарное производство, которое возникло задолго до капитализма, началось с обмена излишками результатов труда. Со временем товарный обмен между общинами вызвал товарные отношения и внутри самих общин.

Ростовщичество и торговля аккумулировали стартовый капитал, необходимый для первой большой волны промышленного развития, задавшего основу современного Марксу капитализма.

Маркс берётся проследить генезис промышленного капитализма, объяснить неизбежность пролетаризации села, определить роль машин и их влияние на новую фабричную дисциплину, сравнив режимы труда на фабрике, мануфактуре и сдельщине.

Мануфактура интересует Маркса как переходная форма от средневекового ремесла к современной промышленности. В мануфактуре работник ещё управляет инструментом, на фабрике же он сам уже подчиняется машине.

Концентрация капитала и монополизация производств

Монополия есть капиталистическая форма кооперации труда.

Когда норма прибыли в целом падает и маржу становится увеличить трудно, капиталисты стремятся увеличить свою долю на рынке, что с неизбежностью приводит к предельной концентрации капитала в руках очень ограниченного числа игроков — олигархической элиты мира.

Поэтому современной экономикой правит вовсе не «невидимая рука рынка», но вполне очевидная «рука» крупнейших корпораций.

На финальной стадии концентрации капитала в немногих руках мы должны увидеть полное обособление правящего класса от всего остального общества в сплошной и охраняемой «VIP-зоне» (изолированность мест обитания, образования, общения), которую не покидают от рождения и до смерти. Люди из этой «VIP-зоны» не могут себе представить жизни на зарплату, а не на доход, который им приносит само владение деньгами. Предельная классовая поляризация приводит к взаимной мифологизации «не пересекающихся» слоёв общества и исключает саму возможность демократической политики.

В фильме «Элизиум» (2013) точно смоделирована неизбежная концентрация богатств, классовая поляризация, отселение правящего класса в изолированный рай и восстание, которое поднимает обречённый рабочий, потому что ему больше нечего терять.

Резервная армия

Капитализм всё время изобретает способы уменьшения спроса на труд и провоцирует избыточное предложение труда на рынке. Нанимателю выгодно оставить как можно меньше работников, сохранив прежний объём производства, в этом смысл бесконечной «оптимизации».

Отсюда производство «избыточного населения» или резервной трудовой армии. Безработные — резервная армия, которая гарантирует невысокую цену труда. Относительный переизбыток рабочей силы есть необходимый фон, на котором действует закон спроса и предложения на рынке занятости.

Во многих отношениях наличие резервной армии за воротами предприятий позволяет владельцам средств производства относиться к своим работникам хуже, чем когда-то относились к рабам их античные владельцы. Нет никакой нужды думать о благосостоянии, здоровье, степени усталости и уровне жизни работника, если его всегда можно легко заменить на такого же.

Капитализм и кризис

Маркс констатирует невозможность «бескризисной» капиталистической экономики. Более того, он уверен, что однажды сигнальный кризис этой системы сменится терминальным. При сигнальном кризисе система больна и требует ремонта, а в момент терминального кризиса система уже не может существовать дальше, из её распавшихся деталей придётся создать другую систему на новых основаниях.

Пока производство растёт, растут и кредиты, но потом следует неизбежный спад и эпидемия отказов от прежних обязательств.

По рыночной логике «лишнее» — это вовсе не то, что никому не нужно, а то, за что некому платить. Выгоднее уничтожить такое «лишнее», нежели просто раздать. Поэтому перепроизводство так легко сочетается с недопотреблением.

Регулярные кризисы — это обнаружение структурной аритмии капитализма. Асимметрия между прибылью и оплатой труда, между продуктивностью и спросом, между трудом машины и человека.

В самом общем смысле кризис — это выход наружу противоречия между товаром и образом его стоимости.

Во время кризиса часто уничтожается не только изрядная доля продуктов, которые не оправдали своей товарной формы и больше не нужны на рынке, но и самих производительных сил и производственных возможностей (руинирование предприятий, деградация инфраструктуры, массовая миграция людей с прежних мест, разрушительные войны).

Чем ближе итоговый кризис капитализма, тем сильнее роль финансовых спекуляций.

Самовозрастающее финансовое обращение, никак не связанное с производством, — вот утопический горизонт капитализма на его поздней стадии.

Даже промышленные гиганты вкладываются сегодня в финансовые спекуляции, потому что норма промышленной прибыли неуклонно снижается, а объём спекуляций непрерывно растёт. Но автономия капитала от производства — это всегда иллюзия, которая дорого обходится тем, кто попал в её плен.

Внешняя свобода капиталов входит в трагическое противоречие с их внутренней зависимостью от реального производства.

Марксистская теория кризисов изящно объясняет обрушение доткомов, иррациональную игру в деривативы и бросовые облигации, фиктивность венчурных надежд, череду недолговечных кредитных пузырей и замедление производственных инвестиций.

Обречённость

Капитал имеет постоянную тенденцию к увеличению производительности труда, чтобы удешевлять товары и таким способом удешевлять и самого работника.

Маркс открыл закон прогрессивного уменьшения относительной величины переменного капитала, гласящий, что класс наёмных работников, производя капитал, тем самым производит орудие своего вытеснения из производства.

Следствием подъёма общественного благосостояния при капитализме является увеличение статистической бедности. То есть чем больше пирог, тем менее справедливо он делится на всех.

Эксплуатация, т. е. контроль меньшинства над прибавочным продуктом труда большинства, не может длиться вечно.

Маркс предполагал, что межкризисные периоды будут постепенно укорачиваться, пока не обнаружится предел возможностей всей прежней системы обмена и производства.

Австрийский экономист Иосиф Шумпетер признавал, что Маркс первым превратил экономическую теорию в историческое исследование, и с высокой вероятностью допускал предсказанную обречённость капитализма, но делал это без марксистской радости, представляя себе финальный кризис скорее как гибель нынешней, лучшей из возможных цивилизаций.

Алексей Цветков / 8 июля 2017

Часть 6: Космическая миссия человека

Доктрина шока

Рассказывая предысторию европейского капитализма, Маркс называет важнейшим условием начала капиталистических отношений намеренное создание широкого слоя людей, у которых нет никакой частной собственности, кроме своих рук.

На примере судьбы британских крестьян и силезских ткачей отлично видно, что массовая пролетаризация крестьян — столь же необходимое условие для возникновения экономики капитализма, как и появление внутреннего рынка.

Близкой проблеме посвящена известная книга Наоми Кляйн «Доктрина шока» (2007), где утверждается, что капитализм использует любую катастрофу и массовую травму, дестабилизирующую прежнее положение людей, для усиления своей власти и проникновения рыночных принципов туда, куда люди никогда их прежде не пускали.

Правила рыночной игры обязывают капиталиста хранить своё сердце в защищённом сейфе и делают его стратегом массовых катастроф.

Позолоченная рука его величества Капитала держит за горло каждого, чьи руки испачканы угольной пылью, нефтяной плёнкой, конторскими чернилами, фронтовым порохом или хлебной мукой. Их тела истекают по́том на жертвеннике рыночной экономики. Их ложное сознание — результат занятости в экономике отчуждения.

Кроме прочего, капиталист по Марксу — это ещё и организатор массовых жертвоприношений биржевому молоху и «безальтернативным» рыночным принципам — ради окончательного превращения всех и всего в товар.

Космическая миссия человечества

Маркс не просто первый философ глобализации, которую он называл «универсализацией» и «всеобщей зависимостью народов», отмечая, что капитализм — это первая в нашей истории мировая система, где кризисы и подъёмы будут иметь всё более глобальный характер. Он — один из первых философов модерна, которым удалось сформулировать глобальную космическую миссию человека, не прибегая к религиозной концепции откровения.

Обойтись без откровения позволяет политэкономия. Золотого века никогда не существовало, и уже хотя бы поэтому к нему невозможно вернуться. Другой жизни, за пределами данной нам обществом здесь, не было и не будет. И это базовое условие для весёлой науки сопротивления, самоорганизации и самореализации людей.

Внимательно наблюдая за викторианской «глобализацией», Маркс предсказывает, что история отдельных наций будет превращаться во всеобщую историю сначала через мировой рынок, а потом через международную революцию. Так открывается наша видовая общность.

Мировой рынок — первый пример общечеловеческой деятельности. Рынок делает абстрактным и исчислимым тот труд, который вложен в производство товаров. Стоимость задаёт количественную, а не качественную разницу между всеми товарами.

Рынок работает как вычислительная система, но эта система иррациональна, она всегда считает с ошибкой, а если сделать её рациональной, то она перестанет быть «рынком» в привычном нам смысле слова и превратится в «план».

Тогда произойдёт Aneignung — присвоение каждым своей человеческой видовой сущности в грядущем постклассовом обществе. Коммунизм рождается из мирового рынка. Новое состояние есть истина прежнего состояния, которая пряталась в превращённых формах вплоть до революции. Согласно диалектике, смысл яйца заключается в цыплёнке, который разобьёт это яйцо изнутри. Полный смысл каждой системы открывается нам только в новой системе, которая её сменит.  

Всеобщий монетарный обмен создаёт возможность мирового коммунизма. Коммунизм есть способ политически зафиксировать видовую общность всех людей, при котором закон впервые будет выражать общий интерес, а не привилегии отдельных доминирующих групп. Раскрытие видового потенциала, общей миссии человечества, может произойти только в постклассовом обществе.

Частная собственность на средства производства становится рудиментом, мешающим развитию наших общих возможностей, и глобализация, следовательно, воспринимается автором «Капитала» как необходимость, ключевое условие грядущей трансформации.

Предлагалось устроить именно мировую цивилизацию как единую фабрику, между цехами которой не будет, конечно же, никаких рыночных отношений. Что будет выпускать эта мировая фабрика, действующая по единому плану, в разработке которого принимают участие все работники? Она будет создавать нового человека, находящегося в непрерывном процессе становления и обновления смысла. Эта мировая фабрика будет приносить не прибыль, но понимание миром самого себя и изменение бытия, не искажённое отчуждением и эксплуататорскими отношениями. Когда все станут рабочими в этом коллективном социальном производстве, они будут производить улучшенную версию самих себя, сделавшись и заказчиками, и исполнителями этого проекта всеобщего предприятия.

Маркс — учёный и предсказатель

При чтении «Капитала» бросается в глаза смысловая двуслойность этого текста. В этой книге как будто два этажа с разной степенью убедительности — аналитический и публицистический. Там, где Маркс перестаёт быть аналитиком и становится публицистом, ожидаемо больше метафор и допущений, чем доказательств, выдерживающих научную проверку. Но для левых всегда был особенно важен именно этот слой, обещающий «снятие» и преодоление (Aufhebung) системы, основанной на частной собственности и присвоении прибыли.

Ранее речь шла об экспроприации массы группой манипуляторов, но в ближайшем будущем речь пойдёт об экспроприации кучки узурпаторов массой, обещает Маркс.

Между тем либеральные и реформистские оппоненты Маркса всегда отмечали, что из гениального, глубокого, убедительного и полезного анализа системы вовсе не следует автоматически ни перехода к коммунизму, ни экспроприации экспроприаторов. Тут не прочитывается однозначного детерминизма, диалектической заданности и явно совершается эмоциональный скачок, в результате которого Маркс перестаёт быть учёным и становится предсказателем. Классовая поляризация общества, рост неравенства и непрерывное развитие производств в сторону эффективности ещё не гарантируют международной революции трудящихся.

При всём своём циклическом абсурде, описанная система может воспроизводиться неопределённо долго. Маркс предполагает, что концентрация капитала и падение нормы прибыли приведут к глобальному нерешаемому противоречию между характером производства и его товарной формой — и система рухнет. Но это только одна из версий возможного развития событий.

Перед нами индустриальный эпос, прореженный революционным лиризмом.

Эта внутренняя неоднородность позволяла делать из «Капитала» как вполне радикальные, так и весьма умеренные выводы. Возникали разные версии марксизма, от «розового» парламентского эволюционизма левых реформистов и социал-демократов до романтики вооружённых нелегальных групп в крупных мегаполисах или партизанских движений в джунглях бывших колоний.

Обычно левые отвечают на подобную критику неоднородности «Капитала» в том смысле, что Маркс и не ставил своей задачей в этой работе давать точную маршрутную карту перехода к другому обществу. Предлагается искать эту карту и более убедительные причины самого перехода в других работах Маркса, посвящённых скорее политическому прогнозированию, чем анализу капитализма в его индустриальной стадии, но таких мест и в других сочинениях Маркса удивительно мало.

Для либеральных критиков марксистской футурологии прогнозы из «Капитала» — не более чем романтическая вероятность, мимо которой история уже прошла, либо неопределённо далёкое будущее, которого мы всё равно не застанем.

Так как переход к социализму возможен лишь после созревания капитализма и его повсеместного, всепланетарного распространения, само это предсказание делается умозрительным, вечно откладываемым.

Система может отодвигать финальный кризис неопределённо долго, корректируя себя с помощью умеренных кейнсианских реформ или же через возобновляющее воздействие больших войн, уничтожающих огромное количество средств производства и ресурсов, возвращающих нас в варварство и заново запускающих уже пройденный цикл.

Чисто теоретически, кризисы и циклы могут длиться вечно. Тем более что представители буржуазных элит (пресловутый 1%) тоже открывали «Капитал» и прекрасно знают, от какого главного риска следует страховаться, бесконечно внедряя новое, разрушая часть старого и повышая градус спектакля.

Как возможное решение этой проблемы у левых теоретиков, начиная с Ленина, Грамши и Лукача, возникает тема созидательной воли, которая выводит нас за пределы предложенного в «Капитале» политэкономического анализа.

Необходимо волевое усилие политического агента (партии) для склеивания двух (аналитического и пророческого) слоёв «Капитала» в конкретной практике.

Если смена капитализма социализмом неизбежна, то в политической борьбе можно и не участвовать, финальный кризис когда-нибудь сам похоронит нынешнюю систему?

Но в ХХ веке всё больше левых говорят: бесклассовое общество может стать целью нашей истории, но оно не гарантировано. Да и сам Маркс предупреждал, что альтернативным вариантом будущего может быть гибель человечества.

Если у Маркса партия — это скорее педагог, то у Ленина она уже инструмент аккумуляции политической воли. В идее революционной авангардной партии рабочих воплощается идея консолидации класса как политического субъекта, который сознательно творит всеобщую историю, а не дожидается исполнения чьих-то пророчеств.

Дальнейшие марксисты будут искать идеальное сочетание разных форм организации — профсоюзы, рабочие советы, авангардные партии, сетевые движения — для мобилизации политической воли и подтверждения данных Марксом прогнозов.

Алексей Цветков / 15 июля 2017

Часть 7: Призрак в России

«Капитал» по-русски

Русский анархист Михаил Бакунин взялся переводить «Капитал» в Лондоне сразу же после первой публикации, но вскоре бросил и вместо этого перевёл не столь объёмный и сложный «Коммунистический манифест».

Маркс выделял Чернышевского и Ткачёва как самых перспективных из русских революционных мыслителей, Бакунина же считал интриганом, а Герцена — моралистом и панславистом.

Харизматичной русской террористке Вере Засулич и другим народникам он отвечал, что России не обязательно проходить через те же формы и стадии капитализма, которые уже прошла Европа. Революция вполне может случиться гораздо раньше. Нет единого детерминизма для всех государств. Возможен особый путь к общей цели, но только при условии, если эта «особая» революция будет поддержана пролетарскими восстаниями в соседних странах и вызовет цепную реакцию по всей карте мира.

В 1870-х Николай Зибер начал популярно излагать экономическое учение Маркса в русских журналах «Знание» и «Слово».

Первый российский перевод «Капитала» вышел в 1872 году. Он легко прошёл цензуру по двум причинам: Россия в первом томе почти не упоминалась и произведение имело слишком большой объём. Цензоры посчитали, что книгу такой длины и сложности всё равно мало кто возьмётся читать. Книги без прямых выпадов против монархии и  длиннее четырёх авторских листов (160 тысяч знаков) в принципе не могли быть опасными для государственного строя с точки зрения тогдашних цензурных ведомств.

Переводчик «Капитала» на русский, народник Николай Даниельсон консультировал Маркса по вопросам пореформенного сельского хозяйства в России для дальнейших томов.

Первым оригинальным марксистским теоретиком в России стал Плеханов, активно действовавший во Втором Интернационале. Его версия марксизма крайне позитивистская, и все вопросы идеологии и культуры в ней элементарно и довольно механически выводятся из текущей экономики.

Со времён первых переводчиков на русский и толкователей главной марксистской книги (Даниельсон, Струве, Лопатин, Любавин, Туган-Барановский, Богданов, Базаров) длится сложнейшая полемика о том, как удобнее перевести базовое понятие Wert — «стоимость» это или «ценность»? Спор этот в итоге разрешит Ленин, настояв на первом варианте.

Для первого поколения российских марксистов была принципиально важной полемика с народниками о росте цен на хлеб, в которой марксисты на основе «Капитала» доказывали, что свободный рост цен увеличивает расслоение и приближает революцию.

В 1890-х сложился местный канон понимания «Капитала»: первый том трактовали по Каутскому, второй – по Сергею Булгакову, третий по Эдуарду Бернштейну.

Второе поколение (Ленин, Мартов, Богданов, Троцкий, Луначарский) поставило перед собой конкретную задачу формирования марксистской контрэлиты, которая оформится в «авангардную партию» профессиональных революционеров.

Теперь главный вопрос внутрипартийной полемики звучал так: с кем рабочая партия должна действовать в блоке во время грядущей русской революции — с наиболее сознательной частью крестьянства или же с самым передовым отрядом буржуазии?

Троцкий писал, что материалистическая диалектика, применённая к истории, даёт исторический материализм, а исторический материализм, применённый к современной (для Маркса) сфере хозяйствования, даёт «Капитал».

Он прочитал эту книгу в сибирской ссылке и называл её «самым совершенным продуктом познающей мысли», тут же признавая необходимость дополнений к данному анализу в связи с изменением структуры мирового капитализма.

Партийный экономист Владимир Базаров попытался добавить к «Капиталу» собственную гипотезу: торговый капитал есть «нематериальное производство», которое тоже может создавать прибавочную стоимость. Его поддержал в этом ученик Ключевского и марксистский историк Михаил Покровский.

Один из создателей канонической версии перевода «Капитала» на русский, партийный философ и частый оппонент Ленина Александр Богданов сделал из «строительной науки», изложенной у Маркса, выводы, отсылающие нас к антропологии и теории языка. Он считал саму человеческую речь первоначальной формой идеологии, которая, как и любая форма идеологии, есть система инструментов организации производства. По Богданову, протоязык возникает из «трудовых криков», необходимых для увеличения продуктивности охоты и других форм трудовой кооперации древнейших людей.

Теория империализма

В последней главе первого тома Маркс занимается особенностями переноса капиталистических отношений в колонии, но марксистская теория империализма появится позже. Ключевую роль в её создании сыграет Ленин, и она станет незаменимым источником повстанческого пафоса для национально-освободительной борьбы колоний в ХХ веке. Этой теорией будут вдохновляться китайская, кубинская и вьетнамская революции, вплоть до революции в Мозамбике и победы сандинистов в Никарагуа.

Ленин доказывает неизбежность экономической и военной экспансии центра, внутри которого максимально концентрируется в очень немногих руках весь капитал и беспрецедентно вырастает роль финансовой олигархии. Империализм — это способ замедлить падение нормы прибыли. Привозить дешёвых рабочих в центр и вывозить капитал туда, где труд дешевле, становится насущно необходимым. Капитал в эту эпоху перетекает от рыночного к монополистическому.

«Цивилизованный» капитализм центра становится экономически зависим от «нецивилизованного» капитализма в отстающих странах. Эта мировая система не стремится к однородности отношений и догоняющему развитию. Буржуазия отстающих стран присваивает прибавочную стоимость при условии, если её часть в той или иной форме достаётся буржуазным элитам мирового центра.

Маркс показал, как крупная машинная промышленность в центре увязана с рабством на периферии. Его ученики доказывали, что капитализм в своём развитии не вытесняет полностью, но включает в себя более архаичные, некапиталистические уклады. Эти локальные уклады, например, крепостничество в России или рабство в Америке, становятся для местных элит конкурентным преимуществом в международной рыночной игре.

Капиталистическое отчуждение, отрицающее ценность человека, достигает своих исторических пиков в мировых войнах, крайних случаях империалистической конкуренции за планетарные ресурсы и рынки.

Так в марксистской теории империализма кроме темы классовой борьбы появляется мотив лишения мирового капиталистического центра его периферийных ресурсов.

Алексей Цветков / 22 июля 2017

Часть 8: Так что же построили в СССР?

Приключения Маркса в Советском Союзе

1920-е — время страстных дискуссий, породивших множество пониманий сказанного в «Капитале».

Советский экономист и один из стратегов НЭПа Николай Кондратьев пробовал совместить свою, ставшую впоследствии всемирно известной, «теорию длинных волн» с более короткими циклами Маркса, составлявшими примерно 6-8 лет.

По понятным причинам полемика вокруг «Капитала» заканчивается в 1930-х, и наступает долгая эпоха советской ритуализации марксизма.

Последним большевистским теоретиком, развивавшим анализ, почерпнутый из «Капитала», был Николай Бухарин, задавший принципиальный вопрос: «На каком динамическом равновесии держится вся система и что позволяет этому равновесию регулярно восстанавливаться после очередного кризиса?» Движение к коммунизму, по Бухарину, есть непрерывная плановая рационализация экономики и попутное ослабление всех прежних товарно-фетишистских связей, т. е. поэтапная победа централизованного плана над непредсказуемым рыночным хаосом.

В 1940-х советские экономисты с некоторыми оговорками признают, что «закон стоимости» до сих пор действует и в их обществе.

Со времён «оттепели» делаются попытки соединить «Капитал» с кибернетикой и тем самым улучшить эффективность и планирование народного хозяйства.

Леонид Канторович, единственный советский лауреат нобелевской премии по экономике, предлагает свой метод оптимизации, линейного программирования и расчёта ренты, который должен обеспечить советскому проекту победу в экономической гонке с капиталистическим западом. Канторович сетует на недостаточную пока мощность вычислительных машин, не позволяющую сделать плановую систему более продуктивной и точной. В любом случае его разработки были мало востребованы в реальной экономической практике. Дешёвые нефть и газ позволяли обходиться без столь сложных экспериментов и инноваций в области планирования, но экономическая гонка в итоге всё равно была проиграна.

В советском интеллектуальном ландшафте 1960-х ярким исключением из многих правил стал философ Эвальд Ильенков, прочитавший «Капитал» прежде всего как философский текст.

Ленин начал читать «Капитал» в 18 лет и позже говорил, что эту книгу нельзя понять тому, кто не изучил «Логику» Гегеля. Ильенков принял эти слова всерьёз.

Стоимость, понятая философом как сущность товара, и стоимость, понятая как реальная общественная форма продукта, который производится как товар. Стоимость превращается из предиката в субъект, из признака в «главного героя», и на этом основана «действительная мистика товарной формы». В самой стоимости, понятой по-марксистски, заключены те противоречия, которые проявляют себя в кризисах перепроизводства, вопиющем неравенстве, классовом контрасте и революционных потрясениях. «Капитал» для Ильенкова — важнейший шанс понимания действительности в её развитии и ценнейший пример движения от абстрактного к конкретному.

Идеальное по Ильенкову — это объективная возможность, скрытая внутри вещей, которая может реализоваться только с помощью разумной человеческой деятельности. Самым наглядным примером идеального является стоимость товара, всегда отличная и от продукта, и от денег, уплаченных за него. Идеальное — это область понятий, а человек — это способ осуществления понятий. По Ильенкову, Марксу удалось понять капитал как форму функционирования средств производства, стоимостную форму организации и развития производительных сил, понять капитализм как господство абстрактного труда над конкретным.

В позднесоветскую эпоху альтернативные прочтения «Капитала», выходящие за рамки ритуала, были возможны только внутри отдельных левых диссидентских групп, находящихся в глубоком политическом андеграунде. В перестройку марксизм уже мало кого интересовал всерьёз, сама политэкономия «Капитала» была дискредитирована советским опытом на неопределённо долгий срок.

Эта интеллектуальная травма сохранилась и после крушения СССР. Всё, что угодно, могло объяснять постсоветскому человеку происходящее с ним, но только не классовая теория или формулы из «Капитала».

В 1990-х большинство постсоветских людей, включая интеллигенцию, действовали так, словно никогда и ничего не слышали об этой книге. Настало время финансовых пирамид, ваучеров, приватизации прибыльных активов, классовой поляризации населения и баснословных олигархических состояний. Такая реставрация капитализма воспринималась как безвариантная и неумолимая судьба. В миллионах голов был навсегда дискредитирован не просто марксизм, но и любое доказательное знание вообще. Сам дух просвещения потерпел здесь наиболее серьёзное из своих исторических поражений.

Советский вопрос

Левые всего мира не первый десяток лет увлечённо спорят о том, как определить советский проект. Государственный капитализм? Деформированное государство рабочих? Первоначальная форма социализма, не справившаяся с внутренним бюрократическим перерождением и потому не вписавшаяся в постиндустриальный поворот истории?

Советская бюрократия объявила формальную национализацию производств реальной властью трудящихся. Сколько шагов отделяло эту декларацию от воплощения марксистского замысла и что это за шаги?

Многие западные марксисты предупреждали, что в построенном только на бумаге «рабочем государстве» правящая бюрократия однажды неизбежно захочет превратиться в новую буржуазию.

Согласно теориям госкапитализма (Амадео Бордига, Арриго Черветто, Тони Клифф и Антон Паннекук прежде всего), советская бюрократия всегда и была «совокупным капиталистом». Прибавочная стоимость продолжала извлекаться номенклатурой, которая ждала своего исторического шанса реставрировать «нормальный» капитализм, чтобы легализовать себя в нём в роли нового правящего класса, и в итоге сделала это, воспользовавшись падением цен на нефть в середине 1980-х, присвоив всю прибыльную собственность и вернув страну к более стихийной и «привычной» форме капитализма.

Споры левых интеллектуалов о природе советского проекта не являются чисто умозрительными хотя бы потому, что из них следует отношение нынешних левых к политическим режимам, для которых марксизм до сих пор остаётся официальной доктриной (Китай, Вьетнам, Куба) и которые в разных пропорциях соединяют социалистический план и капиталистический рынок под руководством партий, по-прежнему называющих себя «коммунистическими».

Алексей Цветков / 29 июля 2017

Часть 9: Что сделали с Марксом в Европе

Что сделали с Марксом немцы

Рудольф Гильфердинг, изучая новые приёмы стабилизации системы, которые откладывают её финал и «снятие», написал собственное продолжение «Капитала» («Финансовый капитал»), ставшее важнейшим текстом венской школы марксизма. Гильфердинг даже стремился копировать стиль Маркса.

Неудивительно, что наиболее сильное политическое влияние «марксистская библия» сначала получила в немецкоязычном мире.

Немецкие социалисты эпохи Второго интернационала признавали марксистскую стратегическую программу (Каутский), максимально сосредотачиваясь при этом на всё более умеренной политической тактике (Бернштейн). Это привело Бернштейна к выводам о том, что экономические кризисы не фатальны, а марксистская теория стоимости слишком абстрактна и в этом смысле политически бесполезна.

Гораздо более радикальных позиций придерживалась Роза Люксембург, создавшая собственную теорию империализма, альтернативную ленинской. Комментируя второй том «Капитала» в своей книге «Накопление капитала», Люксембург отметила, что Маркс создал идеальную модель, в которой нет других ролей, кроме рабочих и капиталистов и капитал равно господствует во всём мире, тогда как в реальности капитализм остро нуждается в использовании «некапиталистических слоёв» и даже «некапиталистических стран».

Она обращает особое внимание на «кризисы перенакопления», а не только на «кризисы перепроизводства». Перенакопление делает внешнюю экспансию системы неизбежной, а внутри системы провоцирует перманентную эксплуатацию креативности и «изобретение» всё новых и новых потребностей. Кроме того, мировые войны уничтожают часть средств производства, что помогает будущему перезапуску экономического цикла. Неизбежная концентрация капитала угрожает крушением всей цивилизации либо переходом к обществу, где целью производства станет, наконец, именно потребление, а не прибыль.

В ХХ веке язык, на котором был написал «Капитал», произвёл целую традицию знаменитых марксистских мыслителей — Вальтер Беньямин, Теодор Адорно, Дьёрдь Лукач, Герберт Маркузе, Эрих Фромм, Юрген Хабермас.

Что сделали с Марксом французы

Начиная с середины 1950-х и в последующие двадцать лет в среде левых интеллектуалов Франции происходит напряжённая полемика о гуманистической составляющей марксизма и наследии «Капитала».

Возникает марксистская антропология, построенная вокруг эксплуатации и освобождения человеческой креативности. Критическая оптика «новых левых» прежде всего направлена на культурную индустрию и воспроизводство идеологической гегемонии. Они пытаются ослабить фетишизацию фабричного производства, заданную в «Капитале», всё чаще обращаясь к раннему Марксу («Парижские рукописи 1844 года»), которого интересовали гуманистический и экзистенциальный аспекты отчуждения, эксплуатации и ложного сознания.

Теперь для «гуманистических марксистов» наиболее важно, что в режиме отчуждённого труда человек учится подражать безотказным устройствам и сам становится таким устройством.

Роже Гароди, на тот момент основной идеолог французской компартии, с некоторыми оговорками принимал это движение от строгой политэкономии к «социалистическому гуманизму».

Социолог литературы Люсьен Гольдман объяснял сюжеты Франца Кафки через марксистскую концепцию отчуждения.

Социальный философ Анри Лефевр делал акцент на том, что Маркс двигался от чисто философского «немецкого» взгляда через социальный «французский» взгляд к экономическому «английскому» взгляду, чтобы сделать историю точной наукой. Лефевр в 1968 году преподавал в Нантере, где и началась знаменитая «студенческая революция». Он призывал подвергнуть университет такой же освободительной критике, какой подверглась фабрика в «Капитале», и констатировал кризис перепроизводства знаний, а позже создавал марксистскую теорию городского пространства и психогеографии.

Знаменитый парижский психоаналитик Жак Лакан утверждал, что в прибавочной стоимости обнаруживается «грабительское наслаждение», через которое психоанализ объясняет разницу между господином и богачом и отвечает на вопрос: почему людям нравится себя продавать? Капиталистическая «экономика желаний» для Лакана — это прежде всего система, где люди пытаются исчислить своё и чужое наслаждение в цифрах. Прибавочный, не запланированный нами смысл, который содержится в нашей речи и открывается психоаналитику, подобен прибавочному труду, за счёт которого становится возможна прибавочная стоимость в марксистской оптике.

Экзистенциальный марксизм Сартра становится идеологией первой редакции газеты Libération, состоявшей в основном из учеников этого философа.

Один из таких учеников, Андре Горц, настаивает на максимальном расширении самого понятия «рабочий класс». Ведь пролетариат бывает не только индустриальным или аграрным, но и научным, инженерным. Любой наёмный труд создаёт пролетария. Но теперь именно отчуждение, а не бедность, понимается как главная проблема новых работников в постиндустриальном мире.

Самым крайним случаем богемного марксизма становится «ситуационизм» Ги Дебора и Рауля Ванейгема.

Ванейгем намеренно смешивает политическое, поэтическое и сексуальное в своём проекте новой революционной практики, но при этом настаивает на том, что именно повсеместная автоматизация труда создаёт условия для нового общества «господ без рабов».

У Дебора в «Обществе спектакля» мы видим цивилизацию позднего капитализма, в которой отчуждение людей друг от друга и от своей деятельности приобретает характер зрелища, набора управляющих образов, за которыми не скрывается никакой реальности, кроме власти больших денег. Свободный выбор в таком обществе остаётся только на прилавке среди товаров с рекламной аурой. Но теперь уже не образ представляет нам продукт, а сам продукт следует за образом. Отчуждение господствует в режиме перманентного шоу эпохи телевизионной власти. Власть капитала на этом историческом этапе превращает человека прежде всего в управляемого зрителя своей и чужой жизни, т. е. в зависимого потребителя зрелищ.

«Общество спектакля» констатирует окончательную товаризацию сознания, а не только бытия. Вторая глава этой книги построена как комментарий к базовым понятиям из «Капитала»: товар — труд — меновая и потребительная стоимость — товарный фетишизм и т. п.

Спектакль — идеальный режим для манипуляции вероятностями. Социальное признание и вожделенный статус становятся вознаграждением за выбор правильной, с рыночной точки зрения, версии самого себя.

Спектакль есть наглядно организованное ложное сознание, парализующее потребителя и примиряющее его с системой, которую он не может ни контролировать, ни даже описать.

Такой диагноз был точным в эпоху массового распространения телевидения. Но что можно сказать о деборовском «спектакле» сейчас? На этот счёт есть две полярных точки зрения. Либо «зрелище» стало тотальным, полностью победив в сознании людей, как и предсказывал левый меланхолик Дебор. Либо «спектакль» безвозвратно изменила интерактивность, социальные сети, возможность самому создавать и показывать другим любые образы, и значит времена пассивной заворожённости чужим и тотальным зрелищем закончились.

Начиная с середины 1960-х главным оппонентом этого общего движения французских левых от экономики к антропологии стал философ-структуралист Луи Альтюссер и его ближайшие единомышленники — Балибар и Машре.

Альтюссер в своих книгах («Читая „Капитал”» и «За Маркса») заостряет противопоставление раннего гегельянского гуманиста и позднего экономиста Маркса, считая происходящую в университетской среде «гуманизацию марксизма» напрасным возвращением к левому гегельянству и опасной «инфляцией марксизма», т. е. снижением революционной мощности учения, данного нам в «Капитале». Он намерен вынести любой разговор о гуманистической составляющей за пределы точного марксистского анализа идеологических аппаратов, а также базовых и вторичных структур капитализма. Только так марксизм не станет «идеологией», но разовьётся в точную науку. По версии Альтюссера, Маркс перешёл от «левой идеологии» своих ранних работ к новой науке в «Капитале», а французская интеллигенция проделывает обратный путь. История социальных формаций благодаря Марксу стала таким же основанием науки, какими были математика и физика с античных времён.

Исторический материализм сегодня — это структурализм. Человек должен быть понят философами прежде всего как агент бессубъектных структур. Главные причины происходящего с нами не могут проявиться прямо в нашем восприятии, и потому Альтюссеру так интересна абстрактная живопись и абсурдистский театр, которые нередко демонстрируют саму эту трагическую невозможность проявления, заданную обществом слепоту.

Как может выглядеть разговор о марксизме в постмодернистскую эпоху? В 1993 году звезда постструктуралистской мысли Жак Деррида опубликовал книгу «Призраки Маркса», а в 1999-м её продолжение — «Маркс и сыновья». Там он ставит вопрос о возможности возникновения «нового интернационала», т. е. международного антикапиталистического движения, благодаря которому прежние «призраки» могут снова обрести политическую плоть. Главными чертами этого возможного движения станут мессианизм и радикальная критика, достигшая когда-то своего максимума в «Капитале». Деррида считает важнейшей причиной политической активности будущего вопиющую несовместимость декларируемых «прав человека» с сохранением экономической матрицы капитализма. До тех пор, пока эта матрица сохраняется, декларируемые права останутся условным «призраком», манящим обещанием. Философ увязывает наше знание о собственной смертности с ощущением «призрачности» всей нашей цивилизации, которое максимально проступает именно в марксистской критике товарных отношений.

Алексей Цветков / 5 августа 2017

Часть 10: Что сделали с Марксом англосаксы

Британский марксизм: стимпанк и антиглобалисты

Настоящей лабораторией британского марксизма начиная с 1960-х стал основанный Перри Андерсоном журнал New Left Review и издательство Verso. Тогда же в Британии сложилась собственная школа марксистской историографии, самый известный представитель которой — Эрик Хобсбаум, автор книги «Век капитала».

Хобсбаум констатировал, что мировой пролетариат во второй половине ХХ века утратил свою прежнюю политическую силу, уступив роль главного революционного агента составному субъекту, на которого рассчитывают «новые левые» и который теперь будет использовать базовую нестабильность, заложенную в системе. Он критиковал «радикальный рыночный фундаментализм», вернувшийся в англоязычный мир вместе с неолибералами в 1980-х, и с интересом следил за уникальной попыткой импортировать этот фундаментализм свободного рынка целиком и сразу в постсоветской России 1990-х.

Один из вдохновителей и британских голосов «антиглобалистского движения» нулевых годов Алекс Каллиникос уже в новом веке опубликовал свой «Антикапиталистический манифест», где глобализация рассматривается сквозь линзу традиционной марксистской политэкономии.

Успешным популяризатором выводов и идей «Капитала» стал известный британский теоретик литературы Терри Иглтон («Почему Маркс был прав?»).

А популярный писатель Чайна Мьевиль превратил отдельные положения и оценки «Капитала» в увлекательные темы своих коммерчески успешных стимпанк-романов («Железный совет», «Рельсы»).

Дважды угнетённые женщины

Как связаны система патриархата и первичное накопление? Стоит ли требовать от государства оплаты домашнего труда, без которого невозможно воспроизводство трудовых способностей семьи? Можно ли назвать «дважды угнетёнными» тех женщин, которые одновременно ходят на работу и берут на себя «традиционные» и «семейные» женские функции биологического воспроизводства? По этим и другим гендерным вопросам дискутируют на страницах New Left Review и других марксистских журналов интеллектуалы 1970-х.

Частичные итоги этих дискуссий подведены в известной книге Лиз Вогель «Марксизм и угнетение женщин» (1983). Вогель настаивает на том, что именно необходимость вынашивать детей задала столь разные роли на рынке труда и продиктовала женскую зависимость в классовой экономике «капиталистического патриархата». Впрочем, ещё раньше, в 1960-х проблема мужского контроля над женским трудом разбиралась в исследованиях Джулиет Митчелл («Женщины, самая долгая революция», 1966).

«Объективация» женщины как устройства для секса и «объективация» наёмного работника как инструмента для получения прибыли постоянно рифмуются в левой феминистской критике у Сильвии Федеричи, Барбары Эренрайх и Нэнси Фрейзер.

Живой эмблемой марксистского феминизма в США становится Анжела Дэвис, сторонница движения «Чёрных пантер» и ученица харизматичного марксистского философа Герберта Маркузе.

Американский марксизм: Харви и Бухло

Несмотря на мощный подъём рабочего движения («Индустриальные рабочие мира») и пролетарскую харизму таких лидеров, как Юджин Дебс, серьёзная марксистская аналитика оставалась в США «привозным продуктом» вплоть до 1960-х. Во время мировой войны туда переехало из Европы немало будущих идеологов «новых левых», спасавшихся от фашизма.

«Привозной» статус теории изменился с появлением миросистемной школы Иммануила Валлерстайна, которая стала наиболее влиятельным, вплоть до наших дней, развитием марксистской теории империализма в современной социологии.

Валлерстайн настаивает на специализации зон мировой экономической карты и неэквивалентном обмене между странами, что приводит к росту геоэкономической пропасти между ними. На карте появляются «страны потребления» и «страны производства». За сто лет разрыв между центром и периферией по ВВП вырос в десять раз.

Миросистемная школа изучает не судьбу отдельных государств, империй, наций или конфессий, но историю миросистем (World-system) — внутренне экономически связанных «полей», включающих в себя многие народы и государства. Миросистема «склеена» общим хозяйственным ритмом, международной торговлей, мировым разделением труда, нерасторжимыми экономическими отношениями и следующим из всего перечисленного кодексом поведения. Доминирующая сейчас на планете миросистема сложилась в XVI веке. Особую роль в её становлении сыграли страны северо-запада Европы и трансатлантический характер экономики.

«Периферия» такой системы — это сфера дешёвого и примитивного производства, необходимого центру (аграрные и сырьевые области). Россия регулярно пытается уклониться от этой роли, совершая трагические рывки в догоняющем развитии.

Подход Валлерстайна позволил ему предсказать, ещё в 1970-х, возвращение СССР к капитализму, причём к капитализму именно «полупериферийного», латиноамериканского образца.

Страны крайней периферии — источник массовой миграции. Массовая миграция — это когда люди пытаются повторить путь движения денег и других ресурсов внутри миросистемы. Страны центра высасывают, как насос, ресурсы из периферии, за счёт этого классовая конкуренция внутри них смягчается и приобретает более гуманные, предсказуемые, щадящие формы. В странах же периферии, откуда ресурсы бегут в метрополию, конкуренция обостряется, приобретая самые брутальные формы «боёв без правил». Государственная власть там становится инструментом прямого классового насилия, открыто служа только одной социальной группе.

После «революционной ситуации» 1960–70-х и первого политического поражения «новых левых» одной из форм амортизации антибуржуазного радикализма стало настойчивое вытеснение марксистов в пространство культуры и искусства, где они могут без особой опасности для системы рассуждать о культурной индустрии и фокусах идеологии, которые так удачно разоблачаются в современных галереях. Многие сочли это «нестыдной капитуляцией» левых в отсутствии нового протестного подъёма, но сами «галерейные радикалы» утверждали, что борются за идеологическую гегемонию критической теории марксизма в области культурной политики.

В относительно недавнем европейском прошлом нашлись две ролевые модели для марксистских культурологов — Вальтер Беньямин и Теодор Адорно. Самым известным марксистским критиком культуры в США стал Фредрик Джеймисон, посвятивший в 2011 году отдельную книгу анализу первого тома «Капитала».

По Джеймисону, каждый способ производства вызывает к жизни собственные формы культурной доминации и оригинальные шифры идеологического кодирования. Их расшифровкой и анализом в массовом и элитарном кино, комиксах, литературе он и прославился, выявляя «политическое бессознательное», разоблачая маркетизацию культуры, создавая материалистическую теорию языка и увязывая приход эпохи постмодернизма с окончательным торжеством финансовых спекуляций в экономике.

Для Бенджамина Бухло, ведущего американского арт-критика и соиздателя журнала October, искусство — это прежде всего неразрешимое напряжение между двумя противоположными полюсами: художественным производством и культурной индустрией. Первое — это стратегия уклонения, саботажа, пространство утопической мечты, разоблачение идеологии и критика господствующей системы отношений. Второе — это успех, организованный по строгим правилам, господствующая рыночная идеология, примитивный и буржуазный миф о гениальном авторе-одиночке.

Бухло связывает такие понятия, как «авторство», «собственность», «подлинность», «торговый знак», «присвоение», и распознаёт движущий конфликт современного искусства через дилемму между эстетическим овеществлением и эстетической потребительной стоимостью.

Весь оркестр культурной индустрии и медиаспектакля играет по идеологической партитуре правящего класса. Но поле современного искусства можно воспринимать не как область наиболее наглядных спекуляций с ценами, игровой тренажёр биржи, но как наглядную модель новой экономики, надстроенной, как ещё один этаж, над привычным индустриализмом.

Расхожее утверждение, согласно которому все нынешние марксистские теоретики ушли в культурологию, арт-критику и анализ гендерных ролей, опровергается заметной фигурой экономического географа Дэвида Харви, автора интеллектуального бестселлера «Пределы капитала».

Харви прочитывает городское пространство как результат вечной борьбы частного и общественного интереса и, продолжая дело Анри Лефевра, работает над концепцией «урбанистической революции».

В своём курсе из тринадцати лекций, выложенных в сети, он излагает личное понимание «Капитала». Самым ценным в книге Маркса ему представляется анализ регулярных кризисов и адаптивных способностей капитализма, его удивительной пластичности.

Согласно теории Харви, если норма дохода с используемого капитала высока, то это связано с тем, что часть капитала изъята из обращения и фактически бастует. Ограничение предложения капитала для новых инвестиций обеспечивает высокую норму прибыли с капитала, находящегося в обороте. Таким образом, капитал поддерживает собственное воспроизводство, независимо от того, что это значит для общества.

Алексей Цветков / 12.08.17

Часть 11: «Капитал» и «Аватар»

Приключения Маркса в XXI веке

Критическая теория капитализма, начатая в работах Маркса, с тех пор ушла далеко, сохранив при этом изначальное стремление к бесклассовому горизонту истории.

Само употребление современными левыми термина «капитализм» уже намекает на его исторические границы и потому так часто вызывает дискомфорт у сторонников сохранения этой системы, предпочитающих говорить о «рыночном обществе», «свободном мире», «современной демократии» и т. п. Особенно отчётлив этот дискомфорт, когда левые определяют нынешний капитализм как «поздний», т. е. исчерпавший свои прогрессивные возможности и требующий для своего воспроизводства элементы «посткапитализма», уже не согласующиеся со строго товарной логикой.

Мы наблюдаем переход к «постфордистской» организации труда, в которой «рабочий класс» выглядит совсем иначе, чем раньше, оставаясь при этом всё тем же классом с точки зрения своей роли в производстве и обмене.

Пересматривая классическое представление о политической миссии пролетариата, нынешние марксисты много говорят о «составном субъекте» будущих перемен, и за это к их «марксизму» начинают добавлять приставки «пост» и «нео».

Один из самых наглядных портретов «составного субъекта» дан в фильме «Аватар» (2009): против одержимой прибылью сырьевой корпорации и генерала колониальной армии, зацикленного на иерархическом насилии, восстают бывший военный, разочаровавшийся в войне, учёная, мотив которой — бескорыстная тяга к знаниям, и главная движущая сила — благородные аборигены, у которых корпорации и генералы решили отнять их прежнюю среду обитания. Т. е. травмированные системой специалисты + независимые интеллектуалы и их студенты + народы третьего мира, порабощённые империализмом.

Одной из самых интригующих и обсуждаемых версий «составного субъекта» в XXI веке стала концепция «множества» Антонио Негри. «Множество» — это поле непрерывного производства новых идентичностей и отличий, критическая сумма и синхронность которых должна в итоге обнаружить несовместимость с капитализмом.

В негрианском описании «фабрика» теперь везде, а не только вокруг станка, эксплуатация превратилась в воздух этого мира, и потому её так трудно заметить. Деспотические принципы управления, практикуемые капиталом в отношении рабочего класса в пространстве фабрики, распространились на всё общество. Сама природа оказалась в полном подчинении у капиталистического способа производства.

Аналитическая работа левых следовала за этим процессом. От организации фабричной борьбы — на социальную борьбу в целом. От борьбы за заработную плату — к борьбе за соцобеспечение. От борьбы за право на самоорганизацию в цехах — к революционным изменениям условий свободной жизнедеятельности.

«Множество» эксплуатируется как общество, социальными методами. Собственная цель «множества» — создание новых прав на общественное пользование благами.

В режиме постфордистской организации труда и в условиях глобализации информации и рынков, которые изменили всю структуру общества, основой рыночной системы по-прежнему остаётся обмен неравными величинами. Воспроизводится базовый антагонизм между капиталом и рабочей силой как «независимыми переменными», взаимно ограничивавшими друг друга. Марксистская теория труда и стоимости по-прежнему служит для Негри отмычкой к происходящему.

Крупный промышленник более не стремится реинвестировать прибыль, а концентрирует внимание на доходе. Поэтому суть системы капитала сегодня определяется доходом, и этот доход покрывает основную функцию оборота капитала и поддержки капиталистической системы.

Разрыв между финансами и реальным производством не есть лишь непродуктивное и паразитическое явление. Это не ошибка программы, а новое условие аккумуляции капитала в рамках новых процессов общественного и когнитивного производства стоимости.

Ближайший единомышленник Негри, Паоло Вирно («Грамматика множества») признаёт, что поздний капитализм включил в свой цикл человека целиком, со всеми его творческими, интимными и «странными» сторонами, а не только отдельные части его жизни и способностей, как это было во времена Маркса. Способность к работе как таковая становится предметом капиталистического антропогенеза. Труд, в котором нет конечного результата, делается важнейшим правилом в биополитике такой системы. В основе воспроизводства капитала теперь умственный труд, который невозможно свести к физическому даже в чисто эквивалентном смысле. Речь идёт о товаризации любого нашего опыта. Общество, основанное на максимализации прибыли, и идеология «рыночной эффективности» выдают себя за «естественность» и «здравый смысл», у которых нет альтернатив.

Когнитариат и прекариат

Итальянский марксист Франко «Бифо» Берарди использует понятие «когнитариат» как новую форму бытования пролетариата в режиме информационного капитализма. Да, класс промышленных рабочих никогда не был столь многочисленным, как сейчас, — он просто перемещён на периферию мировой карты капитализма, где сформировался гигантский рынок практически рабской рабочей силы, но в мировых центрах значение слова «труд» сместилось в сторону создания, получения и распространения информации. Производственный процесс в центрах смещается в сторону когнитивной деятельности.

Демократия невозможна, потому что финансовый капитализм породил такую систему власти, которая не признаёт даже сам факт существования общества. Демократия несовместима с современными формами финансового капитализма.

В основе буржуазной цивилизации лежит логика роста, постоянного расширения сферы влияния конкретной формы богатства, известной нам в виде денег. Главным вопросом становится выход ритма человеческой жизни за пределы ритма работы машин, приносящих прибыль их владельцам.

Сетевое образование и производство открывают совершенно новые возможности для перехода от эксплуатации к кооперации труда.

Первыми примерами нового сопротивления Берарди видит левый антиглобализм, движение «Оккупай» в США и Западной Европе, а также «арабскую весну» 2011 года — самое массовое революционное выступление в человеческой истории.

Берарди обращает внимание на «прекарное» положение когнитивного труда. Временная и нестабильная работа — одна из базовых характеристик позднего капитализма. Часть среднего класса теряет вчерашнюю устойчивость и превращается в «прекариат». Информационные технологии способствуют не столько повышению производительности, сколько повышению степени эксплуатации рабочей силы, и за счёт внедрения электронного контроля под лозунгом более высокой интенсивности, и за счёт фактического удлинения рабочего дня «удалённых» сотрудников, работающих вне офисов, ведь на них не распространяются законодательные ограничения рабочего дня.

Такая «прекаризация» была предсказана Марксом как положение, при котором чем эффективнее воздействие работников на средства их занятости, тем менее надёжными становятся гарантии занятости самих этих работников, условия продажи их силы теряют всякую стабильность.

Зелёный марксизм

Современные левые часто используют два аргумента в пользу перехода к посткапитализму — экологический и технологический.

Само понятие «природы», отдельной от человека и даже противоположной ему, становится актуальным, только когда общественные отношения повсеместно приобретают безличный и овеществлённый характер товарообмена.

Сегодня судьба целого — жизни на земле — становится полностью зависима от его части, человеческого вида в его капиталистическом состоянии. Сохранение биосистемы объективно стоит на пути повышения прибыли.

Исчерпанность прежней индустриальной и ресурсоориентированной модели экономики, изменение климата, сокращение пахотных земель, нехватка воды – ближайшие вызовы, с которыми столкнётся человечество.

По мнению левых, у этих глобальных проблем нет капиталистического решения. Но экологическая ответственность возлагается левыми не на человеческий вид в целом, а на иррационально организованную систему транснационального капитализма. Переход к новому, экологическому способу производства и новым видам получения возобновляемой энергии потребует вмешательства коллективной воли, противоречащей интересам корпоративных элит.

Единый планетарный экологический контроль за выбросами сам по себе является прообразом будущей системы, где победит биоэкономика, не требующая конфликта с окружающей средой. Гуманистическая логика, утверждающая приоритет долгосрочных интересов всего человечества в его единстве с природой, может быть реализована лишь при переходе к демократически контролируемой экономике.

Ассоциация производителей будет рационально регулировать наш обмен веществ с природой, вместо того чтобы этот обмен господствовал над нами, как слепая и угрожающая сила.

Алексей Цветков / 19.08.17

Часть 12: «Капитал» и «Cуррогаты»

Когнитивный капитализм

Явное замедление технологических инноваций после 1970 года многие левые рассматривают как саботаж со стороны корпоративных и государственных элит, осознавших, что дальнейшее развитие технологий ставит под сомнение саму систему капитализма.

Согласно описанию Андре Горца, рядом с классическим капитализмом быстро возникает «когнитивный капитализм», в котором основой стоимости становится не просто вложенный труд, но вся личность человека, его знания, мотивированность и креативность. Однако знания и творческие способности с трудом поддаются товаризации и делают экономику позднего капитализма всё более противоречивой. В такой экономике невозможно точно измерить труд, а значит, и точно задать стоимость.

В основе «когнитивного капитализма» лежит предположение, что высокие технологии будут равно доступны всем. Но за «когнитивным капитализмом» по Горцу неизбежно следует «когнитивный коммунизм», а сигналом к началу переходного периода станет повсеместное введение безусловного базового дохода, за который нужно бороться левым как за ближайшую тактическую цель.

Сетевые принципы и автоматизация

Как сможет существовать дальше товарное общество, если производство товаров требует всё меньше труда? Может ли применение искусственного интеллекта стать гарантией эффективного демократического планирования экономики?

Подобными вопросами задаётся один из главных левых технооптимистов Пол Мейсон. Британский футуролог увязывает технологический аргумент с теорией циклов («длинных волн») знаменитого советского экономиста Кондратьева, точно предсказавшего великую депрессию за десять лет до её наступления.

По мнению Мейсона, адаптационные механизмы системы, изобретённые правящим классом в ХХ веке, исчерпаны и следующий технологический шаг, необходимый для нового подъёма экономики, вряд ли совместим с сохранением таких базовых капиталистических отношений, как копирайт или необходимость самопродажи.

Выход состоит в отказе от неолиберальной модели экономики, в контроле общества над финансовым капиталом и в развитии зелёной энергетики. Информационная экономика вызревает внутри рыночной, но построена она будет принципиально иначе. Нас ждут новые формы собственности, кредитования, контроля и управления, которые изобретаются в современном мире прямо сейчас. Сетевой принцип вместо прежней иерархии станет главным и в производстве, и в политической жизни.

Мейсон подвергает серьёзной ревизии привычную марксистскую схему развития: переход от относительно свободного рынка к монополизации и от монополизации к плановому социализму. Так он возрождает давнее противопоставление «социализма сверху» (уравнительная политика, насаждаемая харизматичной бюрократией) и «социализма снизу» (революционный опыт народного самоуправления).

В его проекте будущего информационная экономика резко уменьшает необходимость массового наёмного труда и ломает всю прежнюю классовую иерархию, на смену которой придёт сетевое производство и пиринговые принципы организации.

Сетевые принципы сначала дополняют, а потом и вступают в конкуренцию с прежней системой обособленных производств. Так заканчивается подчинение рынка крупнейшим корпоративным игрокам.

Иерархические структуры прошлого, в которых информация распространялась сверху вниз, уступят горизонтальным сетям. Горизонтальное объединение работников даст такие результаты, которых никогда не даст их иерархическое объединение в иррациональных условиях капитализма. На смену конкуренции в высокотехнологичном обществе идёт кооперация, а на смену иерархии управления — экономическая демократия.

В ближайшую эпоху «интернета вещей» и всеобщего доступа к соцсетям, позволяющим, кроме прочего, строить новые модели сопротивления, безусловный базовый доход станет первым реформистским решением проблемы роста безработицы, следующей из выгодной нанимателю автоматизации труда.

Уже сегодня даже в самых развитых экономиках число рабочих мест почти не растёт. Реальная заработная плата (данные по США) всё сильнее отстаёт от роста производительности вот уже 40 лет.

Вычислительная мощность компьютеров удваивается примерно раз в два года. Первые беспилотные автомобили уже возят людей в Калифорнии и Флориде. Машинный интеллект уже сейчас обучает сам себя почти без участия человека.

В ближайшие десятилетия машины заменят большую часть нашего труда, включая сложную врачебную диагностику, торговлю на бирже и сочинение популярной музыки.

Новые технологии делают прежние капиталистические отношения попросту бессмысленными. Информация станет основным фактором производства, придя на смену земле, труду и капиталу. Будущее — это товары с нулевой стоимостью, работа, которую невозможно измерить в деньгах, и тотальная автоматизация большей части нашего нынешнего труда, плюс безусловный базовый доход для всех.

Информационная экономика использует практически «вечные» машины (программы) и позволяет делиться результатами труда, не теряя их при этом.

Обречённость капитализма в том, что автоматизация труда создаёт безработицу вместо свободного досуга. Но сейчас экономика входит в новую эпоху, где машины станут полноценными работниками, а не просто вспомогательными устройствами, как было раньше.

Вовлечение всех людей и всех устройств в единую «умную сеть» создаёт последнюю предпосылку для возникновения когнитивной экономики посткапитализма, в которой роботы решают поставленные им задачи, общаясь в сети между собой и создавая, если нужно, новых роботов.

Остановить, а точнее затормозить этот процесс может только отказ 1% сверхбогатой элиты от режима демократии в пользу открытого авторитарного правления «избранных». Так Мейсон видит основной политический конфликт ближайшего будущего.

Маркс предсказывал, что роль постоянного капитала будет расти, а роль переменного — уменьшаться. В фильме «Суррогаты» (2009) мы видим утопическую ситуацию полной замены переменного капитала постоянным, когда все люди становятся буржуазией, максимально дистанцированной от своих человекообразных «средств производства», проживающих вместо своих господ всю жизнь целиком. Т. е. «производство» понято тут предельно широко, как у Вирно и Негри.

Наиболее популярные возражения левым технооптимистам можно сформулировать так: в чём будет состоять стимул развития производств в этом будущем обществе? Не приведёт ли отказ от необходимости в наёмном труде к замедлению и остановке экономического роста и к деградации человека? Какой уровень автоматизации труда, с одной стороны, и сознательности людей — с другой, необходим, чтобы подобного не случилось?

Левые рассчитывают на то, что у производства появится высший стимул, научный план, не имеющий никакого отношения к конкуренции. Любая система может подняться на уровень сложности, при котором возникает принципиально иная система с новыми правилами.

Всеобщий интеллект

Самым вдохновляющим для левых технооптимистов текстом Маркса является один из пролегоменов к «Капиталу», известный как «Фрагмент о машинах» (1858).

Маркс смело предполагает там, что однажды всеобщий интеллект, заряженный в машины, станет главным источником благ и фактором производства, а это несовместимо ни с механикой ценообразования, ни с режимом массовой эксплуатации в форме наёмного труда.

Всеобщий интеллект создаст собственные формы консолидации, придя на смену частному использованию разума в интересах конкурирующих групп. Господствовать будет само наше живое и общее знание, обобщённое в машинной форме.

Алексей Цветков / 26.08.17

Часть 13: Неужели мы действительно нищаем?

Теория стоимости: неужели она доказуема?

Стоимость превращает продукт труда в иероглиф обмена, требующий разгадки.

Трудовая теория стоимости Маркса не раз критиковалась со времён Ойгена фон Бем-Баверка, австрийского министра финансов, считавшего условный «общественный труд», необходимый для производства товара, непродуктивной абстракцией. Бем-Баверк называл другие составляющие стоимости: издержки, ожидания, креативность решений экономических агентов и т. п.

Людвиг фон Мизес отрицал трудовую теорию стоимости как недоказуемую и не применимую к разным уровням квалификации труда и оценке естественных ресурсов.

Вот наиболее общее либеральное возражение («теория предельной полезности»): стоимость возникает в сфере обмена и потребления, а не в сфере производства. Главный двигатель экономики — обмен, а не производство, а главное действующее лицо — торговец, а не производитель.

Трудовую теорию стоимости часто называли диалектической спекуляцией, ведущей к политически опасным выводам. Да и многие сторонники марксизма признавали, что трудовая теория довольно отвлечённая, вроде умозрительной модели атома, без которой, однако, у нас нет возможности объяснить главные тайны вселенной капитализма.

Разрешение вопроса об источнике стоимости остаётся вопросом веры, а точнее, политической ангажированности.

Впрочем, многие критики марксизма, уверенные в своей аргументации, нередко понимают под «стоимостью» среднюю цену. Маркс же принципиально различал эти вещи. Колеблется на рынке именно цена, а не стоимость. Анализ колебаний между ценой и стоимостью дан в третьем томе «Капитала».

Норма прибыли: неужели она падает?

Один из самых уязвимых прогнозов, данных в «Капитале», — стремление нормы прибыли к понижению.

Падение нормы прибыли по мере развития экономики предсказывалось уже Адамом Смитом и Дэвидом Рикардо. Маркс объяснял это явление тем, что конкуренция среди капиталистов заставляет их больше вкладываться в «постоянный капитал» (инфраструктура, оборудование) и меньше — в «переменный капитал» (оплату труда работников).

Он называл три условия, при которых устойчива тенденция к снижению нормы прибыли: производительность растёт за счёт экономии труда, а не капитала; степень эксплуатации рабочей силы не увеличивается до уровня, достаточного для нейтрализации последствий увеличения органического строения капитала; средства производства в рассматриваемой области не становятся дешевле.

Тенденция нормы прибыли к понижению и сегодня подталкивает технологические обновления. Например, нефтяной кризис стимулирует массовое производство альтернативных моделей автомобильного двигателя. Но насколько такая тенденция является устойчивой и общей — постоянная тема споров разных экономических школ.

Неолиберальный курс западных политических элит («правый поворот» Рейгана и Тэтчер в 1980-х) левые рассматривают как глобальное понижение стоимости труда, имеющее целью спасти норму прибыли.

Кроме удлинения рабочего дня или выжимания из этого дня большей «эффективности» (убыстрение работника), есть и другой способ замедления тенденции к падению нормы прибыли — империалистические войны, т. е. захват новых ресурсов и рынков.

Можно попытаться смягчить снижение нормы прибыли, ускорив оборот капитала, а значит, ускорив весь цикл потребления с помощью рекламной истерии, сезонной моды, непрерывного изобретения новых и провокации прежних потребностей и других приёмов современного капиталистического спектакля.

Замедлять тенденцию может дешёвый импорт, повышающий прибыль, или наличие резервной армии трудящихся, тормозящей неизбежную замену работников машинами.

Маркс в третьем томе выделяет не менее шести причин, которые могут влиять на замедление общей тенденции к снижению нормы прибыли, например, падение заработной платы до уровня ниже стоимости воспроизводства рабочей силы или удешевление элементов постоянного капитала.

Трудящиеся: неужели они нищают?

По Марксу, чем выше производительность труда, тем меньшую долю его результатов получает рабочий. То есть при росте общего пирога неизбежен и рост неравенства в его разделе.

Чем больше товаров создаёт рабочий, тем более дешёвым товаром он становится сам. Рост автоматизации ведёт к удешевлению труда и обнищанию работника. Карликовая собственность многих переходит в колоссальную собственность немногих. Это базовое противоречие: капитал стремится к непрерывному расширению производительности, но воспроизводство самого капитала основано на лишении людей их собственности и на их обнищании.

В своём экономическом бестселлере «Капитал в XXI веке» (2013) Томас Пикетти подтверждает общую правоту предсказаний Маркса.

Труд всё больше и больше отстаёт от капитала в дележе пирога, насколько бы ни вырос сам этот пирог. В рыночной экономике рента (доход на капитал) всегда больше экономического роста. Принцип ренты вечно господствует над принципом предпринимательства. Капитал воспроизводит себя быстрее, чем растёт экономика, а это значит, что одним людям всегда будет выгоднее жить за счёт других, обладая львиной долей всех ресурсов и ничего не давая обществу взамен.

Пикетти наблюдает таяние «среднего класса» даже в самых успешных странах и предсказывает дальнейшую концентрацию богатств. Капитализм по степени несправедливости распределения возвращается к своему классическому образцу времён Маркса. Но советы по исправлению этой опасной ситуации у Пикетти вполне реформистские и кейнсианские и, прежде всего, лежат в области изменения налоговой политики.

Классы: неужели они ещё существуют?

Описанных Марксом классов больше нет или вообще никогда не существовало — вот ещё одно расхожее возражение против анализа и прогноза, данных в «Капитале».

Такая логика пытается описать мир, где точно существует буржуазия как явно привилегированный класс, но «исчез» пролетариат, за счёт которого и обеспечены все буржуазные привилегии. Это звучит слишком абсурдно, поэтому ложное сознание делает следующий шаг — никакого пролетариата никогда и не существовало, человечество полностью состоит из предпринимателей-капиталистов разной степени удачливости, где капиталом одного являются собственные руки и голова, а капиталом другого — заводы, дома, банки, нефтяные вышки, телеканалы и другие «активы». Главное, не спрашивать вслух, почему так получилось, ибо зависть — плохое чувство и черта неудачника. То есть стремление к равенству возможностей и претензия к классовой системе маркируются как недостаток морали и успеха.

Это не такой уж сложный трюк буржуазной риторики — достаточно объявить саму способность к труду, которой обладает работник, одной из форм капитала, и главное противоречие системы будет навсегда скрыто. Отныне на рынке нет никакого присвоения, а есть только свободный обмен между предпринимателями, у одного из которых есть трудовые возможности, а у другого — средства производства (офис или цех) и модели сбыта. В таком описании системы никто никого никогда не эксплуатировал, и такое описание подозрительно напоминает античный аргумент о том, что рабы сами соглашаются на своё рабство, ведь если бы это было не так, они лишили бы себя жизни, а значит, поскольку рабы продолжают жить, рабство является их добровольным выбором.

«Кнут погонщика рабов сегодня заменён штрафной книгой», — писал Маркс по похожему поводу.

Классовое сознание масс сегодня часто нейтрализовано, но классовое сознание элит мобилизовано, как никогда. Лучше всего классовое сознание развито у буржуазии, и задача этого правящего класса состоит в том, чтобы научить своих работников смотреть на себя глазами буржуазии, не умея вообразить себя и свою жизнь без хозяина, нанимателя, собственника производственных средств.

Иллюзия «исчезновения классов» — один из главных эффектов спектакля позднего капитализма, где крайняя фрагментация социальных групп маскирует более общую классовую структуру.

В рыночном обществе капиталист дольше может прожить без работника, чем работник без капиталиста. Инстинкт самосохранения работника, то есть само его желание жить дальше становится надёжной гарантией воспроизводства классового положения нанимателей.

Адвокаты капитализма продолжают описывать эту систему как конкуренцию свободных личностей с сопоставимыми шансами на успех. Такое понимание свободы есть бесконечная легитимация частного предпринимательства.

Мрачный комизм рыночного «равенства» заключается в том, что равными правами на рынке пользуются люди с качественно разными возможностями, представители разных экономических ролей. Такое понимание равенства гарантированно приводит к концентрации богатств, монополизации рынка и полному контролю господствующего меньшинства над всей жизнью общества.

Алексей Цветков / 2.09.17

Часть 14: Политэкономия против «экономикс»

Эндогенная теория и кейнсианская школа

Маркс создал одну из самых убедительных версий эндогенной теории денег. В этой теории объём денег в экономике задаётся вне пределов государственной власти.

Он предложил своё объяснение этого, возражая тогдашнему экономическому мейнстриму (сторонникам «количественной теории»). Важным историческим фоном для его выводов послужил долгий спор между «валютной» и «банковской» школами в британском парламенте.

Первоначальная необходимость денег, по Марксу, возникает из разделения труда. Объём денег в экономике выражает иррациональные отношения экономических агентов на данный момент.

Коммерческие банки мультиплицируют деньги, выдавая кредиты, как обещание будущего труда, результат которого будет присвоен на прежних условиях. В этом смысле банковская деятельность фиктивна и не создаёт никакой новой стоимости.

Новым влиятельным теоретиком эндогенности стал в двадцатом веке Джон Мейнард Кейнс. Он не признавал «Капитал», отказывая этой книге в аналитической ценности, хотя его описание кризисов удивительно напоминает марксистское. Кейнс сильно потеснил Маркса и как экономического футуролога, и как теоретика социал-демократии.

Послевоенная Бреттон-Вудская система, придуманная Кейнсом, была самым успешным примером программирования экономики, но её похоронило в 1970-х неконтролируемое движение капитала.

Одним из самых влиятельных учеников Кейнса и критиков неолиберализма слева в конце ХХ века стал Хайман Мински, развивающий теорию кризисов и выступивший против дерегулирования в финансовой сфере. Он сторонник терапевтической критики «свободного капитализма» в целях его регулярной государственной коррекции и снижения степени риска в экономике. Согласно Мински, в условиях экономического роста игроки рынка неизбежно попадают в зависимость от внешних источников финансирования и накапливают долги, которые в принципе невозможно выплатить, что и приводит к обязательному спаду. Этому нельзя помешать, но самые драматические последствия этого может смягчить государство, если возьмётся контролировать инфляцию, а также будет стимулировать спрос и занятость.

«Политэкономия» против «экономикс»

Важно помнить, что Маркс считал себя критиком и продолжателем именно «политэкономии», тогда как в нынешнем мире доминирует другая форма знания — «экономикс».

«Экономикс» — это попытка рассматривать экономику отдельно, независимо от политических интересов и без философского измерения, это прагматичный переход из исторического объёма в безвариантную плоскость.

Для марксистов невозможно решить проблему, оставаясь в рамках той же логики, которая вызвала саму проблему, поэтому им необходим философско-исторический взгляд на экономику.

Для сторонников «экономикс» правила обменно-производственных отношений даны нам как единственно возможные.

Но даже многие из них признаются, что уважают Маркса, соглашаясь с отдельными, но не центральными, положениями его теории. Так, например, для известного кембриджского популяризатора «экономикс» Ха-Джун Чанга Маркс важен прежде всего тем, что он вскрыл противоречие между стихийной непредсказуемостью рынка и корпоративным планированием.

История не раз доказывала, что единодушие экономистов в любом вопросе говорит только о том, что они находятся под влиянием одной модели, а вовсе не о том, что они правы. Модели сменяют друг друга. Вчерашняя истина может уже не действовать сегодня из-за изменения предпосылок. Восхваление рынков, буржуазной рациональности и эгоистического поведения — только одна из моделей, ставшая мейнстримом в последние сорок лет. Под «экономическим благополучием» в разных моделях могут пониматься совершенно разные вещи.

Теория — это не просто спор между искушёнными теоретиками, но оружие той группы, к которой ты мысленно примкнул. Для Маркса не существовало «беспристрастной» социальной науки.

Любое современное объяснение может стать неверным завтра. Но гораздо поразительнее то, что отвергнутое и не оправдавшее вчерашних надежд объяснение может оказаться завтра наиболее точным.

Алексей Цветков / 10.09.17

Часть последняя: Новая надежда

Пролетариат сегодня

В настоящий момент на планете Земля насчитывается 3,5 миллиарда пролетариев, т. е. людей, живущих наёмным трудом и не имеющих никаких других источников дохода. Это ровно половина человечества. Во времена Маркса их было несравнимо меньше и количественно, и в процентном соотношении.

Индустриальный пролетариат сократился в странах центра, но резко вырос на мировой периферии — Китай, Индия, Турция, Латинская Америка.

По официальным данным Международной организации труда (MOT), производительность труда в развитых странах в среднем растёт вдвое быстрее, чем заработная плата.

Контраст

1,5 миллиарда человек живут сейчас в условиях абсолютной нищеты.

Между тем средства, накопленные десятью богатейшими людьми мира, соответствуют богатству всей Франции, пятой по величине экономике планеты.

1% взрослого населения планеты владеет 40% глобальных активов, 10% владеют 85% всех богатств мира, совокупное богатство одной тысячи самых богатых людей вдвое превышает средства, имеющиеся у 2,5 миллиарда самых бедных людей, верхний 1% в 2 тысячи раз богаче нижних 50% мирового населения, 3 миллиарда живут ниже черты бедности (2 доллара в день), богатейшие 20% потребляют 90% всех производимых благ, а беднейшие 20% потребляют 1%.

Славное тридцатилетие

В 1910-м в развитых странах примерно 10% владели 80% всех богатств, причём наследуемый капитал играл более важную роль, чем новый. Позже рост неравенства замедляется и доля наследственного капитала тает. Наступает «славное тридцатилетие» (1945–1975), когда неравенство заметно сокращается, но уже в 1980-х оно снова начинает расти и сейчас приближается к уровню столетней давности, причём доля наследуемого капитала снова возрастает.

Уровень ВВП на душу населения в самых богатых странах превышает такой же уровень в самых бедных более чем в 100 раз. Даже если между некоторыми нациями неравенство сокращается, то внутри практически всех наций оно заметно растёт, делая дальнейшую судьбу как среднего класса, так и вообще демократической формы капитализма весьма проблематичной.

Почему «славное тридцатилетие» с его выравниванием несправедливости, ростом так называемого «среднего класса» и социальных гарантий, расширением доступа к ресурсам и массовой верой в быстрый и всеобщий прогресс вообще было возможным?

Советская революция и особенно послевоенное расширение советского блока («двуполярное противостояние») поставило перед западными элитами вопрос о спасении капитализма как системы или хотя бы об отодвигании конца этой системы. Конкуренция двух систем создавала в западном обществе идеальные условия для шантажа элит и подкупа «низов» в виде прогрессивного налогообложения. Система начала заметно смягчаться, это выглядело как повсеместный успех социал-демократии и кейнсианских реформ. Государство стало заниматься значительным перераспределением доходов и стимуляцией массового спроса, чтобы застраховать себя от опасности дальнейшего распространения революции и воплощения марксистских пророчеств.

Под внутренним и внешним воздействием левых капитализм всё сильнее менялся и всё сильнее отличался от системы, описанной Марксом в «Капитале», но после масштабного исторического поражения всех, кто считал красный флаг своим флагом, начиная с 1980-х, это движение остановилось и повернуло вспять. Впрочем, несущие конструкции системы не менялись никогда.

Власть, даже если это власть капитала, не бывает абсолютной и всегда корректируется некоторым «обратным сигналом» снизу вверх. В организации такого корректирующего сигнала социал-демократы (умеренные марксисты или кейнсианцы) и видели свою задачу.

Для умеренных левых реформистов марксистская логика, теория, открытия и прогнозы по-прежнему лежат в основе регулирующего механизма, идёт ли речь о шестичасовом рабочем дне или о безусловном базовом доходе. 

Реванш капитала

Классовый контраст, разрыв в возможностях и доступе к ресурсам продолжает повсеместно расти. Таков результат неолиберальной доктрины «дерегулирования рынков» и «просачивания богатства сверху вниз», ставшей мировым мейнстримом в конце 1970-х, после общего ослабления социал-демократии.

Неолиберализм — это реванш капитала в условиях, когда для «розовых» кейнсианских реформ больше нет причин, т. к. опасность международной антикапиталистической революции ослабла.

Темпы экономического роста после 1980 года в большинстве развитых стран были ниже, а безработица выше, чем в «славное тридцатилетие». Замедление темпов роста и уменьшение инвестиций в производственную сферу обычно совпадали с опасной финансиализацией экономики.

Неолиберализм с его непрерывной экономической атакой на большинство исходит из того, что некоторые отношения, возникающие между частными агентами на рынке, могут быть выше права и выше государства.

«Дерегулирование» банков и финансовых потоков позволяет буржуазии находить наиболее выгодные для эксплуатации места на карте и максимализировать прибыль. Одновременно с этим «дерегулирование» рынков труда снижает шансы работников на более достойную оплату, делает их беднее и уязвимее.

Система спекулятивных или вообще фиктивных инвестиций позволяла как отдельным домохозяйствам, так и целым странам жить не по средствам. Нужна была идеология, которая оправдает такое положение как правильное и устойчивое. Вот три постулата этой идеологии: «великое смягчение», т. е. стабильность мировой экономики, «просачивание благ сверху вниз», т. е. то, что выгодно богатым, выгодно и всем остальным, «культ приватизации», т. е. любая функция, выполняемая правительством, может с большей эффективностью выполняться частными фирмами.

Базовая установка идеологии свободного рынка состоит в том, что эгоистическая мотивация каждого идёт в итоге на пользу всем. Если позволить капиталистам иметь как можно больше, то достаточное количество этих средств просочится вниз и повысит уровень благосостояния общества в целом. Рецептура рыночного фундаментализма сводится к тому, что проблемы, созданные неравенством, можно решить, только если стремиться к ещё большему неравенству.

Рыночный человек ровно настолько ценит себя, насколько ему удалось обесценить окружающих. Он уверен, что индивидуум первичен и порождает общество, а не наоборот. Его зацикленность на прибыли исключает долгосрочное стратегическое мышление, которое могло бы избавить человечество от многих катастроф.

Система и надежда

Рост доходов всё менее связан с их полезностью для каких-либо производств.

Несмотря на смену дизайна и появление новых технологий манипуляции, у этой системы прежние основные черты. Высокие доходы меньшинства обеспечены низкими доходами большинства. Зацикленность на прибыли приближает экологический апокалипсис. Автоматизация порождает безработицу, а не изобилие. Никто не мыслит долгосрочно, потому что всех интересует только завтрашний успех. Рынок противопоставляет и сталкивает людей. Элита бизнеса и высший эшелон политиков необратимо срослись. Любой проект развития, если он не обещает прибыли, обречён оставаться «утопическим прожектом».

Требования демократии и экономическая практика капитализма постоянно отрицают друг друга. Это и было главным противоречием социальных революций, в эпоху которых жил Маркс.

В мире по-прежнему немало людей, уверенных, что цивилизация, главным смыслом которой является непрерывное пополнение банковского счёта немногочисленных элит, не вечна и однажды сменится чем-то гораздо более разумным, справедливым и достойным каждого из нас.

Особенно убедительно такой прогноз звучит, если считать, что путь западной цивилизации — это прежде всего движение к рационализации любых отношений.

Алексей Цветков / 16.09.17